– Теперь твоя очередь, – выдавливает слова.
Айрин отводит от него дуло. Она держит револьвер в вытянутой руке, выпускает две пули, не целясь. Выстрелы оглушают его, на верхушке далекой дюны на мгновение вырастают два острых песчаных шпиля, как последние судороги подстреленного оленя.
Джим облизывает губы.
– Вот это меткость!
– Муж научил меня стрелять. Это его револьвер, он купил его. Он говорил, что ему нужно оружие для защиты от агентов КГБ. Или от американских бандитов. Пушка не помешает, так ведь?
– Да, я тоже к этому пришел.
– У тебя осталось три пули, – говорит Айрин. – У меня – только одна.
Они стоят на ветру.
– Холодно, – говорит Джим, все еще сжимая пистолет, – пойдем, что ли, в фургон?
Айрин взводит курок, проводит хромированным барабаном револьвера вдоль рукава куртки. Четкое, сухое пощелкивание фиксатора.
– Мой муж умер, – голос ее дрожит, – он совершенно не разбирался в оружии. Он не был... забыла слово... практическим?
– Практичным.
– Да. Для него револьвер был игрушкой. Для тебя тоже? Возможно, ты умрешь также, как он.
– Ты застрелила его?
– Нет. Он сам себя застрелил, когда чистил револьвер.
Без предупреждения она нажимает на спуск. Звонкий щелчок.
Айрин сжимает губы в тонкую улыбку, поднимает револьвер, аккуратно прицеливается в Джима:
– Попробовать еще раз?
– Нет. В этом нет необходимости.
– Что это значит?
Он говорит первое, что приходит в голову:
– Я не хочу, чтобы ты умерла.
Он не хочет, чтобы ОНА умерла? На редкость неподходящие слова для того, на кого нацелен револьвер. Но тем не менее в этом есть какой-то смысл.
– Я просто хочу, чтобы ты жила, – говорит он. – Мы оба. Мы будем жить, и все.
Она серьезно размышляет над этим.
– Дай мне ключи, – говорит она. – Эта пустота... хорошее место, чтобы поучиться водить машину. – Айрин слабо улыбается. – Тут я никого не задавлю. Сохраню чью-то жизнь.
Джим левой рукой выуживает ключи из кармана. Взвешивает их на ладони.
– Ты уверена, что найдешь дорогу назад одна? Тут далеко, и следов не остается. Вдобавок холодно и ветер.
В ней вспыхивает раздражение.
– Брось свой револьвер, – говорит она, мы пойдем вместе, пока я не увижу машину.
Джим подбрасывает ключи на ладони:
– Как-то это очень сложно.
– Брось револьвер.
Он поднимает левую руку, продолжая говорить:
– Знаешь, я могу бросить эти ключи. Они упадут в песок и, скорее всего, их засыплет. Ты останешься холодной ночью с запертой машиной.
– А ты будешь здесь мертвый, да? Вместо меня, как ты хотел. – Ее зубы стучат.
Джим очень плавно и медленно поднимает правую руку. Его кисть замерзла, он с трудом удерживает револьвер, ставший почти свинцовым. Отводит дуло в сторону, к пустому горизонту.
БАМ. Боковым зрением он замечает фонтанчик песка. БАМ.
Он прокручивает барабан о бедро. Колесо рулетки смерти.
– Теперь мы с тобой в одной лодке.
– Да.
– А, какого черта! – он бросает револьвер к ногам, широко разводит руки.
Объятие для ветра.
Сначала она ему не верит – смотрит, как будто это был фокус, волшебное движение – и он разнесет ее голыми руками. Он ждет.
Она, не отводя от него взгляда, бросает свой револьвер.
– Пошли, – говорит он и сбегает по склону дюны.
Она скользит следом, внизу ловит его руку. Лицо ее раскраснелось.
Внезапно он целует ее – даже не поцелуй, а быстрое, скользящее касание губ.
Приветствие – или попытка понять, на что это похоже.
– Я не хотел напугать тебя, – говорит он.
Айрин не отвечает.
– Я не сделаю тебе ничего. Я не для этого здесь.
– Да.
Солнце садится. Они замерзли и идут быстро. На мгновение ему кажется, что он потерял ориентацию, им не найти пути к фургону. Они вместе замерзнут, превратятся в мумий, медленно исчезнут под дюнами. Он ничего не говорит, плотно сжимает губы и продолжает идти.... и видит фургон.
Они залезают внутрь. Джим заводит мотор, включает печку.
– Мы можем спать сегодня в фургоне. Звезды в пустыне – это что-то.
Она протягивает руки к отверстию печки, поеживается.
– Я хочу уехать из этого места. Оно пугает меня.
– Прости, – говорит он. В его голосе все еще дрожь от удивления, что он еще жив. – Иногда меня заносит. Когда долго живешь один... и пустыня странно влияет на людей.
– Тринити, – говорит она.
– Что?
– Проект «Манхэттен». В Лос-Аламосе. Американцы, одни в пустыне...
– А. Да, мы это изобрели.
– А теперь это везде, – говорит она. И смотрит вокруг: на песках тени, как синяки. – Джим, давай уедем отсюда.
– Хорошо. – Он включает передачу.
Джим ищет их следы в лучах фар, Айрин сжалась, молчит, загнанная, ни в чем не уверенная. Они проезжают вход в парк, выезжают на асфальт. Джим давит на педаль до пола.
– Хочу добраться до Эль-Пасо. – Он вспотел, подмышки чешутся. – Мы можем поспать здесь. Хотя я могу ехать всю ночь. Представляешь себе Техас? По Техасу можно ехать всю жизнь.
Чтобы разрушить тишину, он достает кассету, смотрит на обложку. Почему-то кассета вызывает у него отвращение. Он слышал это тысячу раз, прятался в этой музыке – но сейчас это чувство просто исчезло. Как если съесть слишком много шоколада.
Джим понимает, что ему плохо. Он роняет кассету, откидывается, вцепляется в руль. Его укачало, мутно и плохо.
– Сделай мне одолжение – найди что-нибудь по радио, – говорит он.
Айрин крутит ручку настройки. Треск, далекое сдавленное бормотание, шипение космоса. Звуки хаоса.
– Хватит, – говорит он.
– Нет. Прислушайся.
– Нет! – он выключает радио. – Давай просто ехать.
Он разгоняется до 70.
– Джим, послушай!
– Что еще?
– Что-то случилось с дорогой.
– Что ты несешь? Это чертов хайвей, что с ним может случиться? – Он сжимает руль, мчится в белом потоке света.
Шорох шин исчезает. Не чувствуется тяги двигателя. Джим дважды резко нажимает на газ, мотор взревывает, как будто выключена передача. Он дергает рычаг, чувствует зацепление шестерней.
– Что за черт?
– Здесь нет дороги, – говорит она.