Джим обнаружил, что в мире Дока он быстро пьянеет. Может быть, всё дело в воздухе. Может, тут воздух какой-то особый. Отсюда, кстати, и такая акустика. Воздух здесь кажется неестественно чистым. Джим это заметил сразу, как только вышел из бара на улицу. Хотя на улице было достаточно жарко – за день пустыня нагрелась на солнце, – воздух был свежим, как на высокогорье. Такое впечатление, что этот воздух сначала отфильтровали, потом сжижили, продистиллировали, дополнительно насытили кислородом и перегнали обратно в газообразное состояние. Таким мог быть воздух над Антарктидой, воздух в Центре контроля здоровья, лабораторно-кондиционированный воздух. Даже странно, что Док Холлидей уделяет столько внимания чистоте воздуха. Это как-то не вязалось с образом человека, курящего опиум и чёрные кубинские сигары, пропитанные ромом; человека, который в качестве основной черты своего имиджа выбрал туберкулёз на последней стадии – когда уже кашляешь кровью. Хотя, может быть, этот девственно-чистый воздух был для Дока его единственной уступкой физическому аспекту бытия.
Трудно ли перевернуть следующую страницу?
Трудно ли перевернуть следующую страницу?
Трудно ли перевернуть следующую страницу?
Трудно ли усвоить урок?
Фиолетовая ночь опустилась на мир Дока Холлидея, и вялая леность разморённого дня сменилась обещанием мечтательного порыва. Теперь, когда свет померк и даже алое с золотом зарево за горами на горизонте сгустилось до черноты, кантина Дока и весь крошечный городок зашевелились в предвкушении ночи. Лола на какое-то время пропала, а потом появилась в красном испанском платье и красных же туфлях, с ярко-красной помадой на губах и с мантильей на голове. Похоже, красное платье Лолы послужило сигналом к началу ночного веселья. Долгоиграющий Роберт Мур сдвинул шляпу на затылок и, сверкнув бриллиантовым зубом, открыл потёртый чёрный футляр и достал свою гитару. Настоящую National steel. В бар набилось народу: судя по тому, как рьяно все они взялись выпивать – мужчины с женщинами наравне, – ночь обещала быть интересной. Либо всеобщий загул до утра, либо массовое побоище с перестрелкой в лучших традициях голливудских вестернов.
Джим, как и все остальные, был настроен как следует погулять. Ни в чём себе не отказывая. Так что он сам удивился, когда ему вдруг захотелось уединиться и посидеть где-нибудь в уголочке. Может быть, это всё из-за воздуха; а может, запоздало сказались последствия чуть было не состоявшейся второй смерти, когда он едва избежал притяжения Большой Двойной Спирали. Или всё дело в количестве – качестве – неопознанных, но явно неслабых колёс, которые он съел на завтрак. Как бы там ни было, Джим прихватил с собой бутылочку виски и вышел на улицу, где и уселся, приватно выпивая, пока к нему не подошёл чёрный пёс с узкими, как у китайца, глазами. Пёс присел рядом и заговорил:
– А ты знаешь, что электрический стул в Парчменской тюрьме выкрашен в ярко-жёлтый цвет?
Джим покачал головой:
– Нет, не знаю.
Чёрный пёс степенно кивнул и вывалил язык.
– Об этом мало кто знает. Подобные вещи не афишируют.
Джима совершенно не удивило, что пёс разговаривает человеческим голосом. Он знал, что люди, которые выбирают для жизни в загробном мире облики животных: собак, лошадей, мулов, котов и т.д., – как правило, умеют говорить. Один парень выбрал себе обличье огромной морской черепахи размером с «фольксваген»; некоторые из рьяных поклонников Кафки воплощаются в гигантских жуков. Но этот пёс выглядел как-то странно. Взгляд у него был странный. Джим решил, что с ним лучше не спорить. По принципу: психам надо подыгрывать – так безопасней.
– Да, о таком лучше не распространяться.
Пёс взглянул на него с подозрением:
– Это ещё почему?
Джим на пару секунд задумался, но ничего конструктивного не придумал.
– Не знаю. Я всегда думал, что электрический стул должен быть таким солидным, монументальным, из красного дерева… да, из красного дерева, с медной фурнитурой… вроде как гроб или судейская скамья.
Пёс раздражённо щёлкнул пастью.
– А вот и нет. Во всяком случае, в Парчменской тюрьме. Уж поверь мне на слово. Он ярко-жёлтый. Такая дешёвая жёлтая эмаль, в несколько слоёв. И ещё и блестит.
– Кошмар какой.
– Точно. – Пёс резко сменил тему: – Ты Дока ждёшь, что ли?
Джим покачал головой:
– Нет, просто жду. Хотя, наверное, даже не жду. Просто сижу.
– Док в притоне. Ну, для курильщиков опиума. Обычно он не выходит, пока веселье не раздухарится по полной.
Джим встрепенулся:
– В притоне? Для курильщиков опиума?
Пёс обнажил клыки. Джим решил, что это эквивалент дружелюбной улыбки, а не злобный оскал. Пёс указал носом на дальний конец улицы:
– Ага. Вон там. Сразу за прачечной. Рядом с домом, где был бордель.
Джим подался вперёд, оторвав спину от перил. Всю жизнь он мечтал побывать в настоящем, старинном опиумном притоне. У него была такая возможность в Париже, и он туда собирался, но смерть нарушила планы.
– Нет, правда? Опиумный притон? Настоящий китайский опиумный притон, где всё как положено: койки, веера и парни с косичками курят трубки?
Пёс кивнул:
– Полный набор плюс печеньица с предсказаниями судьбы и Джон Колтрейн и Майлс Дэвис на стерео. А держит его один парень по имени Сунь Ят-Сен[13]).
– Что, правда?
Пёс пристально поглядел на Джима:
– Может, сначала предложишь мне выпить, а потом будешь дальше расспрашивать?
Джим растерянно поглядел на бутылку в своей руке:
– Прости, пожалуйста. Я не знал, что собаки пьют.
– Лично я – пью.
Джим нахмурился:
– Никогда раньше не угощал виски собаку. Как это делается вообще?
– Это просто. Берёшь бутылку, суёшь мне в рот и льёшь. Только лей потихонечку, а то я захлебнусь.
Поить пса виски «из горла» оказалось не так уж и просто. Тут надо было приноровиться. А то получалась напрасная трата продукта – больше прольёшь, чем вольёшь. Наверное, половина виски вылилась из собачьей пасти, и ладно бы только на землю, а то ещё – Джиму на штаны. Впрочем, само по себе его это не напрягало. На эти штаны столько выпивки вылито – не счесть. Его напрягало другое: не хотелось, чтобы подумали, будто он так напился, что уже и бутылку ко рту поднести не может, всё на себя выливает. Хотя это даже не он выливал, а пёс. Когда же Джим наконец вынул бутылку у пса из пасти и кое-как стёр со штанов виски и собачью слюну, то обнаружил, что виски в бутылке существенно поубавилось. Пёс встряхнулся, и слюна вновь полетела Джиму на штаны. Потом он слегка пошатнулся и довольно зарычал:
– Чёрт, вот чего мне не хватало.
Джим раньше не видел, чтобы собаку шатало от непомерного потребления алкоголя. И тут в конце улицы показался одинокий всадник, который медленно ехал в их сторону: некая измождённая фигура в истрёпанной форме Гражданской войны, и конь у него был под стать – измождённый и бледный. Джиму хватило одного беглого взгляда на всадника и его коня, дабы понять, что ему очень не хочется задумываться, кто они такие и зачем здесь. Он повернулся к псу и указал в сторону опиумного пригона:
– А что надо делать, чтобы туда попасть? Ну, в притон.
Теперь у пса заметно заплетался язык.
– Ну, войти в переднюю дверь – этого точно ещё недостаточно.
– Нужно, чтобы меня представили Сунь Яту?
– Всё не так просто.
– Вот как?
– Тут всё зависит от Дока. От его прихотей и капризов. И уж поверь мне на слово, капризов и прихотей у него хватает.
Джим вздохнул:
– Мне бы очень хотелось туда попасть. Полежать, покурить, помечтать, унестись в дальние дали.
Пёс ухмыльнулся:
– Я слышал, что Док в своих опиумных мечтах уносится обратно на Землю.
Джим задумчиво кивнул:
– Правда? Мне бы тоже хотелось.
Но пёс, кажется, не собирался его ободрять.
– Я бы на твоём месте не переживал понапрасну. Если ты Доку понравишься, он тебя сам пригласит. Если не понравишься – ты всё равно долго здесь не задержишься, так что и приглашение тебе уже будет без надобности.
Джиму совсем не хотелось знать, что происходит с теми, кто не нравится Доку, поэтому он поспешил увести разговор в сторону:
13
Сунь Ят-Сен (1866-1925), китайский революционер-демократ. Первый временный президент Китайской республики.