Я решил придумать себе собаку, чтоб хоть как-то скоротать бесконечность. Это удобно – придуманная собака. Можно ей бросать палки, можно отдавать ворчливые команды, можно делиться с ней пищей и, не глядя, гладить по короткой шерсти. И она не лает, не кусается, на прохожих не бросается, а только послушно и грустно смотрит в глаза, будто что-то знает о вселенском отчаянии.
Назвал я ее Джим. Мы побрели, болтая. Вдруг мне захотелось курить. Точнее, мне захотелось сделать картинку завершенной. Просто в прошлой жизни я представлял себя прогуливающимся по осенней аллее, с собакой, с дымящейся сигаретой и со светлым прошлым, настоящим и будущем. Я зашел в первый попавшийся магазин, взял пачку Мальборо и закурил прямо у прилавка. Я давно бросил курить, и первые впечатления от затяжек были невкусными. Но зная по опыту, что к плохому нужно привыкать, я продолжил курение. И действительно, к вечеру сигареты уже начали приносить если не наслаждение, то умиротворение. Пообедали мы на Проспекте Мира. Поломав сухое деревцо, я развел костер в каменной цветочной тумбе и разогрел тушенку. Сигареты смягчили вкус, придав какой-то особый шарм этому бомжевому пиршеству.
Я огляделся вокруг, город как будто стал ниже, появился горб. Недостройки торчали острыми ребрами и белесыми глазницами пустых оконных проемов смотрели в пустоту. Джиму порой было скучно. Даже придуманная собака не могла найти каких-нибудь придуманных кошек, чтоб погонять и порезвиться. Но со временем он смирился с одиночеством и плелся, глядя под ноги, изучая опечатки своих выдуманных лап.
Ночевали уже на Остоженке, в старом доме с кривым комодом и шкапом, который помнил еще полет Гагарина. Тогда он был молод и наполнен разноцветными крепдешиновыми рубашками, которые пахли весенней оттепелью. А сейчас в нем висели пара галстуков с жирными пятнами, мешковидные штаны и поношенный пиджак, с затертыми до блеска локтями, а во внутреннем кармане кошелек с выцветшей фотографией, у которой были резные края. На фото сероглазая красавица, в разлетающимся сарафане, игриво улыбается в пол-оборота, где-то на Моховой.
Чугунная кровать с продавленным матрасом пахла сыростью и плесенью. Сон был прост и скор.
Завтракать не хотелось, и мы двинулись дальше. Переходя реку, я зачарованно смотрел, как криво по течению несло речной трамвайчик. То стукаясь о берега, то выравниваясь по фарватеру, он будто не плыл, а стекал, как капля по едва наклоненному стеклу.
Пройдясь по набережной, я вышел на Ленинский проспект. Он больше походил на взлётную полосу, на бесконечную взлетную полосу. Прямой, пустой и бесполезный. Там, в конце, у самого МКАДА я и заночевал. Спал в этот раз салоне мягкой мебели. Холодно и неуютно, будто в морге или в госпитале, что открыт на скорую руку в бальной зале.
Наступил третий день исхода. Москва пройдена, началось царство плачущих березок и недоверчивых елей. Пригородные перелески были тихи и незаметны, будто их и вовсе нет. Так, просто штрихи в расфокусе. Покрытые толстым слоем пыли дома, некогда пылавшие показным богатством, сейчас выглядели как дореволюционные усадьбы – заброшены и неуместны.
Воздух не становился чище, казалось, что сажа навсегда вплелась черной грубой нитью в голубой бархат атмосферы. Трасса выползла из леса на поле. Завыл ветер. На тлеющем закат палки сухого чертополоха торчали, как символ бескрайней русской тоски. И это стало последней каплей. Невыразимая печаль, что лежала заваленная играми разума, нашла лазейку и вырвалась гейзером из каждой поры души. Как будто вместе с этим криком ушла вся сила, которая дырявым вязанным платком была накинула на поникшие плечи. Хотелось лечь на этот грязный и мягкий асфальт. Лечь и стать пылью. Не плакать, не стонать, заламывая руки, а просто стать пылью. Сколько я так просидел – не знаю. Из оцепенения меня вывел Джим, он лизнул мои пустеющие глаза и положил мокрый нос мне на колени. Я вытер лицо, размазав оседающую с неба грязь, выдохнул пустоту и встал. Уже темнело и мне пришлось искать убежище от ночного холода. Но как найти в ползающих сумерках неживые силуэты домов? Я набрел на какую-то свалку и смастерил при свете костра немудреный шалаш. Допил остатки виски и уснул, обняв Джима.
Утром, продрогший и не выспавшийся, я перекусил вечной тушенкой и, стараясь не вспоминать вчерашний вечер, двинулся по дороге, вымощенной пеплом и печалью.
Судя по карте, которую я предусмотрительно взял в туристическом магазинчике, до конечного пункта мне оставалось километров десять. В голове была пустота, я старался сохранить её, как шаткое равновесие старается сохранить воздушный акробат на канате. Дорога всасывала меня, будто питон. Я потерял счет шагам, метрам, световым годам, всему, что служит мерой.