Я продолжал увёртываться от строжайшей дисциплины, установленной на Боинге, но был не настолько глуп, как другие, особенно с моим непосредственным начальником. Штат такой большой компании, как Боинг, насчитывал тысячи сотрудников, но управленческий аппарат успевал следить за всеми. В начале весны 1966 года мой начальник вызвал меня к себе в кабинет и сказал, что они во мне больше не нуждаются. Может это было очередное сокращение, но я не был слишком удивлён, что выбор пал на меня. Я и так считал моё пребывание в компании сверхдостижением для 17–летнего парня, особенного такого непоседы, у которого не было причин жить жизнью клерка.
У отца и наших родственников взорвались мозги, когда они осознали всю серьёзность моего поступка. А я, по крайней мере, заработал столько денег, что смог купить себе Форд–Зандербирд.
В школе учебный год подходил к концу и у меня не было никакого интереса осенью возвращаться во Франклин в 12–й класс. Мои дружки, так же как и я, не собирались ни идти на работу на полный рабочий день, ни обзаводиться семьёй — мы были, что называется, центровыми. Все мои друзья, так же как и я, выросли на задворках, и нам нечего было терять. И все черти в мире могут подтвердить, что никто кроме нас самих не позаботится о нас. И нам оставалась улица, где мы могли либо сыграть на чувствах кого–то, либо кому–то что–то продать. Мне надоело быть вечно бедным. В детстве беднота не занимала меня, потому что я не знал лучшего. Но когда я стал разбираться в мироустройстве, она оказалась для меня вечным источником беспокойства. К тому же улица, была моим вторым домом. Я там укрывался и от взбучек, которые были бы моим единственным воспитанием, оставайся я всё время дома. Всё детство я оттачивал своё мастерство уличного существования: мой язык работал лучше какого–нибудь пистолета или ножа. Если вы направите пистолет на чьё–нибудь лицо, человек, конечно же, отдаст вам свои деньги, но не станет делать это для вас постоянно. Но если вы вооружитесь словом, он пожмёт вам руку, отдав деньги, и принесёт вам ещё, прежде чем поймёт, на что, чёрт побери, вы его подписали.
На дворе стояли 60–е и все экспериментировали с новыми наркотиками. Как только я наладил связь с кое–кем из центровых, я стал убалтывать народ и они только у меня покупали траву. Вот так я и делал деньги. И неважно был ли это крискрос спиди, или рождественские деревья, или чёрная красотка, или просто пакет с травой.
Несчесть колёс, прошедших через мои руки. Но для работы мне не нужна была тяжёлая голова и я избегал антидепрессанты вроде чёрной красотки, усыпляющие мой волчок. Меня не прельщала возможность прободрствовать всю ночь со взорванными мозгами в какой–нибудь норе. Мне нравилась улица, её непредсказуемость и пачки денег, переходящие из рук в руки, я находил удовольствие даже в том, чтоб уберечь свою задницу. Напротив, амфетамины, вроде спиди, заостряли моё чутьё, я становился бритвой, врезающейся именно в то место, где я был нужнее всего. Многие парни, завидуя мне, пробовали подставить меня и прибавьте к этому ещё копов, всё время рыскающих по улицам. Те же, кто не мечтал о моём аресте, просто кулаками вытряхивали из меня всю наличку вместе с товаром.
Вы может подумали, что я по–прежнему жил с отцом в том доме на углу 26–й и Йеслера, но я там почти не бывал, предпочитая снимать для себя комнату где–нибудь в центре. Гораздо удобнее жить рядом с местом работы. Иногда неделями не видя отца, я навещал его, чтобы только передать денег. После долгих ворчаний и охов, он всегда соглашался принять их от меня, обязательно давая мне понять, что ужасно не доволен моим занятием. Он совершенно точно знал, из какого источника я их черпаю.
Однажды поздно вечером я зашёл переночевать к отцу, перед домом горела единственная лампочка, электричество отключили. Шаря в темноте, я даже не обнаружил кое–чего из мебели. Ничего не осталось, комнаты оказались пусты. Всё говорило о том, что отец здесь больше не живёт.
Позже, встретив отца, он сказал мне:
— Я познакомился с одной женщиной и переехал к ней, вот так–то, сынок. Я теперь живу на Хауи–Стрит в районе Куин–Анна.
Ещё сказал, что она японка и зовут её Аяко Фуджита и познакомились они совсем недавно. Но из–за того, что её имя трудно выговаривать, все её зовут просто Джун. У неё пять взрослых детей, все они уже разъехались, осталась только одна трёхлетняя Жени.
Я был рад, что отец, наконец, нашёл себе подружку, но сомневался, будет ли удобно жить мне у них. И хотя, я почти всё время жил в съёмной комнате в центре, отец все мои вещи перенёс с Йеслера к ней на Хауи–Стрит. В то время лучшим жильём для меня были меблированные квартиры. В деньгах я не нуждался и не было никакого смысла срываться с места.
Обычно после хорошего расклада мы три–четыре месяца наслаждались деньгами: рестораны, дорогие магазины, грандиозные вечеринки. Однажды в сентябре 1966 года я зашёл к отцу и уже собирался уходить, так как время шло к ночи, зазвонил телефон. Звонил Бастер. Уже несколько месяцев мне не удавалось с ним поговорить, последний раз он рассказывал мне о своих нью–йоркских успехах на музыкальном поприще, и с тех пор я о нём ничего не слышал. Но когда голос в трубке сообщил, что нас соединяют с Лондоном, да, именно с тем, что в Англии, мы просто присели от удивления.
— Что вы сказали, Лондон на проводе? — переспросил отец девушку. — Чёрт побери, — вырвалось у него. — Да, я согласен заплатить за звонок.
Последовала пауза.
— Ты чего, парень, разучился писать? Звонишь мне, а мне ещё и плати за него! — начал было отчитывать брата отец.
Полагаю, брат был удивлён, не только тому, что ему не удалось дозвониться по прежнему номеру, но и тому, что вместо радости услышать голос своего сына, рассказывающего, что его самые тайные мечты начали сбываться, отец с яростью набросился на него из–за каких–то телефонных счетов. Но всё встало на свои места, когда отец передал трубку мне.
Для меня поездка в Лондон была сродни космическому путешествию в другие миры, я даже не был уверен, смог бы я отыскать это место на карте. Бастер сообщил, что ему предложили поменять буквы в своём имени и теперь оно звучит просто Джими. Что менеджера, с которым он познакомился в Нью–Йорке, зовут Час Чандлер, и что тот играл на басу у Animals, и что теперь группа его называется Опыты Джими Хендрикса. Для меня это звучало как название межпланетного космического корабля. Почему Опыты? Я не могу взять это в толк до сих пор.
— Вот, послушай, Леон, — произнёс Бастер.
В трубке послышался глухой удар, как если бы её положили на твёрдую поверхность, а затем я понял, что он взял гитару. Он играл, играл… и играл. Я положил трубку на стол, через пару минут, когда я снова её взял он продолжал играть. Если бы отец увидел меня в этот момент, слушающего музыку по телефону, он бы тут же нас разъединил. Трудно было разобрать, что именно Бастер играл, потому что в трубке, как всегда, что–то шипело и трещало, но то, что Бастер сочинил нечто совершенно новое, понять было легко. Идеи к нему приходили всегда волнами.
— Я назвал это Foxey Lady…
— Послушай ещё, но она ещё сырая — The Wind Cries Mary…
— Ещё я написал Purple Haze, хороший ритм, но это не для танцев или ещё для чего. Думаю, скоро должна выйти пластинка.
Я не так внимательно слушал, что он говорит. В голове у меня стучало: "Здорово, вот мы и снова вместе."
Из того, что играл брат ничего нового для меня не было, так что гитарные проигрыши, звучащие из телефонной трубки, не могли удержать моё внимание. Меня больше занимал вопрос, где я договорился встретиться с друзьями этим вечером. Я только машинально повторял за ним названия песен, которые он стал мне перечислять. Но когда он упомянул, что сделал переложение на одну из кантри–вестерн, помните, была такая одна, называлась она Hey Joe, я взорвался смехом. Кантри–вестерн? Ни одной струны не зашевелится в душах людей от этого пыльного хлама! И я вспомнил слова отца: парень, тебе бы делом заняться надо. Видимо я рассуждал уже как человек, уже умеющий зарабатывать деньги.