– Какой приятный сюрприз! – сказала мама.
– Простите, я где-то слышал эту фамилию, – сказал дядя Тео.
Джин вышел на середину комнаты.
– Похоже, что наш бакалавр вряд ли скоро здесь появится, – грубовато сказал он. – Как считаете, мамаша?
Его душила ярость.
– Я ухожу, – сказал Джин, обводя всех взглядом.
– Очень жаль, – пробормотала мама. По лицу ее было видно, что она мучительно ворочает мозгами, не понимая, в чем тут дело.
Взбешенный Джин выскочил на лестничную площадку: он ведь тоже не понимал, в чем тут дело. Что это за письмо, что за святая семейка, что это за бессмысленная игра?
– Джин, куда вы? – На площадку выбежала Катя. Она задыхалась.
Он схватил ее за плечи, рванул к себе, заглянул в остановившиеся от сладкого ужаса васильковые глаза. Еще бы, все как в кино!
– Хочешь знать куда, цыпочка? В «Манки-бар», к Красавчику Пирелли. Поищу там убийцу своего отца. Понимаешь?
– Не понимаю, – прошептали розовые ненакрашенные губы.
Он оттолкнул ее и побежал вниз по лестнице. Шаги его гулко отдавались по всем этажам.
«Почему я не вынул пистолет и не заставил их расколоться? – думал он, идя к машине. – Но как вынуть пистолет перед этой красивой глупой девчонкой и перед мамой, домашней наседкой? Неужели они не знают, что их папочка гангстер? Неужели здесь не было засады?»
Сзади послышалось торопливое лепетание подошв по асфальту. Он обернулся. С удивительной быстротой его нагонял на коротких ножках дядя Тео Костецкий.
– Евгений Павлович, извините, до меня не сразу дошло. Только когда вы вышли, меня осенило. Ведь вы сын погибшего Павла Николаевича…
– Кто вы такой? – резко спросил Джин.
– Помилуйте, батенька, я адвокат Федор Костецкий, или Тео Костецкий.
– Вы знаете Врангеля?
– Представьте, знаю старого сумасброда. Лейб-гвардии его величества синий кирасир. Последний из могикан. В тридцатые годы и он, и я, и ваш покойный батюшка встречались в русских, хе-хе, освободительных кругах. Мы были тогда идеалистами, надеялись на падение большевистского левиафана… Ох, наивные люди! Все изменилось с тех пор, взгляды, идеи, а вот Врангель как законсервированный…
– А Лефти Лешакова вы тоже знаете?
– Помилуйте! Гангстера?! – Костецкий остолбенел. – Я слышал по радио, но…
– Анатолий Краузе и Лефти – одно лицо, – сказал Джин и тоже остановился.
– Помилуйте! – вскричал Костецкий. – Толя – гангстер?
– Бросьте темнить, дядя Тео, – сказал Джин, подошел к своей машине, открыл дверцу. – Меня голыми руками не возьмешь, я вам не папа.
– Евгений Павлович! – умоляюще воскликнул Костецкий и сжал на груди короткие руки.
Джин упал на сиденье и дал газ.
Тео Костецкий некоторое время стоял на месте, вытирая пот и остекленело глядя вслед мерцающим, как огоньки сигарет, стоп-сигналам. Потом из-за угла выехал и приблизился к нему темно-вишневый приплюснутый «альфа-ромео». Костецкий сел рядом с водителем, даже не взглянув на него. «Альфа-ромео» медленно покатил вдоль Третьей авеню.
– Что-то вы очень возбуждены, сеньор Тео, – сказал водитель с сильным испанским акцентом. В голосе его слышалась насмешка.
– Не ваше дело! – рявкнул Костецкий, если только можно назвать рявканьем тот максимальный звук, который он мог извлечь при помощи своих слабых голосовых связок.
– Боже мой, как грубо! – сказал водитель, поморщив длинный кастильский нос.
Некоторое время они ехали молча.
– Краузе не пришел, – раздраженно сказал Костецкий.
– Досадно, – равнодушно пробормотал водитель.
– А вам, я вижу, на все наплевать, – взвился Костецкий.
Водитель пожал плечами.
– О'кей! – после нового молчания сказал Костецкий неожиданно спокойным и ровным голосом. – Так даже лучше.
– Сложный вы человек, Тео, – усмехнулся водитель.
– Вы бы лучше помолчали, Хуан-Луис, – почти мягко сказал Костецкий. – Дайте подумать.
Глава пятая «Гориллы» и «помидорчики»
(Перевод О. Г.)
Несмотря на ранний час, у баров, кабаре, ресторанов и ночных клубов на Вест 47-й улице, сплошь застроенной старыми невысокими «браунстоновскими» домами, доживающими свой век перед сносом, стояли запаркованные автомашины чуть ли не всех марок и годов выпуска. Однако людей видно не было. Улица, расположенная недалеко от самой яркой части Бродвея, от его театров и кинотеатров, от автовокзала «Серая гончая» и церкви святого Малахия, была пуста. Ее нелюдимость подчеркивали опущенные жалюзи и задернутые шторы в окнах и витринах. Улица словно вымерла так, как вымирает по утрам воскресный Манхэттен, когда только ветер носит по серому асфальту обрывки субботних газет.