Влас глядел и пытался мысленно влезть в его шкуру — там, на автовокзале, возле полосатого штыря с грозной табличкой. Не поднимешь оброненное — смотрящие засекут. А поднимешь — изволь делиться с государством, да и не известно ещё, что окажется больше: неправедная прибыль или сам налог со всякими там издержками… Кроме того, бумажник и впрямь могли не обронить, а именно подбросить…
Ничего себе свобода! Шаг влево, шаг вправо — стреляю! Не можешь быть свободным — научим, не хочешь — заставим…
В следующий миг Власа обдало со спины ознобом — прозрел интурист: такое впечатление, что на площади собрались одни калеки — у каждого отсутствовала правая рука. И как прикажете это понимать? Очкарик сказал: правдолюбки… Иными словами, те, кто любит правду… А за пропаганду правды и добра… Господи! Неужели вот так?!
Тогда почему Арина на его вопрос о мере ответственности легкомысленно отмахнулась: дескать, никого… никогда… ни за что… Врала?
И вот ещё что озадачивало: вроде бы митинг протеста, а физиономии у всех скорее праздничные. Собравшиеся возбуждённо шушукались, словно бы предвидя нечто забавное.
Со стороны переулка к Власу приближалась девушка, издали похожая на колобок, в расстёгнутой серой куртке и с крохотным автоматиком. Приблизившись, она скорее напомнила валун диаметром чуть меньше человеческого роста.
— Опоздал, правдолюбок? — с пониманием спросила смотрящая. — Ну теперь к микрофону не прорвёшься. Раньше надо было приходить…
А у самой в глазах светилось радостное: «А-а… вот кому я сейчас амуницию сдам…» — Скажите… — сипло взмолился Влас. — А почему они все безрукие? — Ух ты! — восхитилась она. — Из-за границы, что ль? Влас признался, что из-за границы.
— А как насчёт того, чтобы натурализоваться? — игриво осведомилась грандиозная дева. — У нас тут прикольно… — Н-нет… — выдавил он. — Я на один день сюда… Вечером обратно… — Жаль, — искренне огорчилась она. — И я, главное, не замужем! Жаль… Откуда-то взялась ещё одна салочка — только поменьше, постройнее.
— Гля-а! — засмеялась она. — Люська инлоха подцепила! Ну на минуту оставить нельзя… Слышь, ты ей не верь! Окрутит — горя знать не будет. А я-то — иззавидуюсь… — Почему они все безрукие? — с отчаянием повторил Влас. — Почему все? — удивилась подошедшая. — А правдолюбки? — Где?
— Да их просто не видно отсюда, — объяснила она. — Возле Фили кучкуются, у микрофона. А пострадальцы как раз митинг срывать пришли…
Они стояли неподалёку от динамика, и речь того, кто рыдал в микрофон, звучала поотчётливее.
— …Сила правды… — удалось расслышать Власу, — …власть закона… торжество справедливости…
— Почему вы их не трогаете? — вырвалось у него.
— За что?
— Н-ну… за пропаганду… правды и добра…
Грандиозная дева пренебрежительно скривила рот и махнула свободной от автоматика рукой.
— Да врут всё… За что их трогать?
Кстати, автомат был как автомат, а автоматиком казался лишь в связи с огромными размерами придерживавшей его длани.
— Кто за то, чтобы законность и порядок к нам вернулись… — Незримый оратор повысил голос.
Толпа зашевелилась — все торопливо отстёгивали протезы.
— …Поднимите руки!
И над бесчисленными головами взмыли бесчисленные культи. Лишь вдали возле бронзового шлема Фили скудно произросла рощица неповреждённых рук. Секундная пауза — и всё потонуло в хохоте, визге и свисте.
Площадь колыхнулась и померкла.
К тому времени, когда Власа привели в чувство, митинг был уже сорван: однорукие пострадальцы разошлись, у подножия бронзового Фили хмурые правдолюбки сматывали провода и разбирали трибунку, по розовато-серой брусчатке шаркали мётлы. Сам Влас полусидел-полулежал в плетёном креслице под матерчатым навесом летнего кафе, а пудовая ладошка смотрящей бережно похлопывала по щекам. — Вроде очнулся… — услышал он. — Что ж вы все слабонервные такие?..
Слабонервным Влас не был. Видимо, сказались похмелье, недосып, многочисленные потрясения вчерашнего вечера и сегодняшнего утра, а жуткий лес воздетых культяпок явился лишь последней каплей. Теперь ко всему перечисленному добавился ещё и жгучий стыд.
— Дай ему выпить чего-нибудь! — предложила вторая салочка — та, что поменьше и постройней. В пострадавшего влили рюмку чего-то крепкого. — Спасибо… — просипел он, принимая более или менее достойную позу. — Может, в больничку?