И она снова ответила „само собой“. Как и поцелуй на цыпочках, это было фирменной чертой Венди Кигэн. Да вот только вечером в пятницу она позвонила мне сказать, что у Рене изменились планы, и они уезжают в Бостон на два дня раньше.
— Прости, Дев, но она — мой водитель.
— Всегда можно поехать на автобусе, — сказал я, прекрасно понимая, что это ничего не изменит.
— Милый, я ей пообещала. Отец Рене достал нам билеты на мюзикл „Пиппин“. Такой вот сюрприз.
Она запнулась.
— Порадуйся за меня. У тебя впереди Северная Каролина, и я за тебя рада.
— Порадоваться, — сказал я. — Понял, будет сделано.
— Уже лучше, — она понизила голос и заговорщицки добавила: — В следующий раз, когда мы встретимся, я сделаю тебе подарок. Обещаю.
Обещания своего она не исполнила, но и нарушать его ей не пришлось. После той встречи в „кабинете“ профессора Нако Венди Кигэн я больше не увидел. Не было даже прощального звонка со слезами и обвинениями — так посоветовал Том Кеннеди (о нем чуть позже), и, вероятно, это было хорошей идеей. Венди, наверное, ожидала такого звонка — может, даже хотела, чтобы я позвонил. Если так, то ее ждало разочарование.
По крайней мере, мне бы этого хотелось. Даже сейчас, спустя многие годы, когда все эти сердечные метания остались в далеком прошлом, я надеюсь, что так и было.
Любовь оставляет шрамы.
Никаких обласканных критикой полубестселлеров я так и не написал, но, тем не менее, писательство приносит мне вполне приличный доход, за что я бесконечно благодарен судьбе. Тысячам других писателей повезло гораздо меньше. Медленно, но верно я поднимался по карьерной лестнице до моей нынешней должности в журнале „Коммерческий рейс“, о котором вы наверняка и слыхом не слыхивали.
Спустя год после моего назначения главным редактором, я снова оказался в Нью-Гэмпширском университете: там проходил двухдневный симпозиум на тему перспектив отраслевых журналов в двадцать первом веке. На второй день, во время перерыва, мне вздумалось пойти в здание Гамильтона-Смита, спуститься в подвальный этаж и заглянуть под лестницу. Никаких шуточных сочинений, планов рассадки со знаменитостями и произведений „албанского“ искусства там не оказалось. Стулья, диван и напольные пепельницы тоже исчезли. Но кто-то все же помнил: на изнанке лестницы — на месте вывески о курительном фонаре — приклеили листок бумаги. На листке напечатали всего одну строчку, да таким мелким шрифтом, что мне пришлось встать на цыпочки и чуть ли не прижаться к нему носом, чтобы хоть что-нибудь разглядеть: „Профессор Нако теперь преподает в Хогвартской Школе Чародейства и Волшебства“.
А почему бы и нет?
Почему бы и нет, мать вашу?
А что стало с Венди, спросите вы? Тут я знаю не больше вашего. Я мог бы спросить у гугла, этого всевидящего ока двадцать первого века, где она теперь, и исполнилась ли ее мечта о маленьком эксклюзивном бутике, но зачем?
Что было, то прошло. А после моей недолгой работы в Джойленде (который, не будем забывать, находился недалеко от городка Хэвенс-Бэй), мое разбитое сердце волновало меня гораздо меньше. Во многом благодаря Майку и Энни Росс.
В итоге мы с папой съели его знаменитую курицу вдвоем, что, скорее всего, не сильно огорчило Тимоти Джонса; хотя он и старался скрыть это из уважения ко мне, я знал, что он относится к Венди примерно так же, как я к ее подруге Рене. В то время я считал, что это потому, что он немного ревнует к той роли, которую Венди играла в моей жизни.
Теперь я думаю, что он видел ее более ясно, чем я. Но точно не знаю — мы с ним никогда этого не обсуждали. Я вообще не уверен, что мужчины умеют нормально обсуждать женщин.
Доев и помыв посуду, мы уселись на диван с пивом и попкорном смотреть фильм с Джином Хэкменом в роли крутого копа — ножного фетишиста. Я скучал по Венди, которая сейчас, наверное, слушала, как Пиппин и компания распевают „Поделись лучиком солнца“, — но в компании двух мужчин есть свои преимущества. Например, можно рыгать и пердеть без всякого стеснения.
На следующий день — мой последний день дома — мы пошли гулять вдоль заброшенных железнодорожных путей в леске за домом, где я вырос. Мама строго-настрого запрещала мне ходить с друзьями к этим путям. Последний грузовой поезд прошел по ним лет за десять до того, и между ржавых рельсов росли сорняки, но маму это не убеждало. Она была уверена, что если мы будем там играть, то самый последний поезд (назовем его „Экспресс — Пожиратель детей“) стрелой пронесется по рельсам, превращая нас в кашу. Да вот только это как раз ее сшиб поезд, следующий не по расписанию — рак груди с метастазами в сорок семь лет. Такой вот блядский экспресс.