– Позвольте спросить, молодые люди, кто вы и по какому поводу в гости ко мне, да еще через забор? – улыбнулся, но в голосе почувствовалось какое-то напряжение.
Оперативники спокойно достали и предъявили свои удостоверения. Прочитав, мужчина, внутренне подобравшись, что не укрылось от глаз оперативников, представился:
– К вашим услугам Каретников Степан Михайлович – хозяин сего строения! – показав рукой на дом, спросил: – Чем могу быть полезен товарищам из УГРо? У кого-то обнесли яблоньки или бельишко с веревки сняли? – Калошину показался странным нарочито-шутливый тон Каретникова, как будто он хотел прикрыть свои истинные чувства за маской эдакого добрячка. – Поверьте, – он опять, как-то шутовски, хлопнул себя по груди и мотнул седоватой шевелюрой, – не повинен, не брал, не … – Калошин довольно жестко остановил кривляние Каретникова:
– Степан Михайлович, вы человек грамотный, и прекрасно понимаете, что УГРо подобными преступлениями не занимается, и уж если мы пришли к вам, кстати сказать, уже второй раз, то поверьте мне, не из праздного шатания. – И приняв сбивчивые извинения Каретникова, продолжил:
– Нам бы хотелось поговорить о вашем соседе, профессоре Полежаеве, и, как мы понимаем, в недавнем прошлом, «соратнике по цеху», как он сам выразился.
– Вот как? И что же такое произошло у многоуважаемого Льва Игнатьевича, что он направил вас ко мне? – вопрос прозвучал несколько фальшиво, и в слово «многоуважаемый» Каретников вложил изрядную долю сарказма – было заметно, что он либо не интересуется совершенно делами соседа, либо что-то знает и за вопросом прячет свою осведомленность.
– Степан Михайлович, я думаю, что нам удобнее поговорить у вас в доме, если вас это не стеснит, – проговорил Калошин, дружески беря под руку и ненавязчиво подталкивая мужчину к воротам.
Каретников понял, что однозначным ответом на свой вопрос разговор с оперативниками не закончится, и гостеприимным жестом пригласил мужчин в дом.
На веранде, обставленной довольно добротной мебелью, было очень чисто, на тумбочке стояли дорогие статуэтки, а на столе, покрытом скатертью, вышитой огромными маками, красовалась большая фарфоровая ваза с замысловатыми картинками из жизни средневековых бюргеров. Такую вазу и статуэтки Калошин видел лишь в антикварном магазине, куда заходил однажды по делу. Доронин же при виде всего этого вдруг подумал, что у его Галочки тоже все красиво и чисто, но как-то проще, легче в восприятии, уютнее. Каретников предложил стулья, накрытые белыми чехлами, смутив некоторым образом обоих оперативников, но показав легким движением руки, что все в порядке. Когда все сели, придвинул большую хрустальную пепельницу и открыл свой портсигар:
– Курите! Сам люблю затянуться! Успокаивает, – увидев, что оперативники достали свои папиросы, настаивать не стал, вынул одну и убрал портсигар в карман. – Спрашивайте, о чем знаю – расскажу, хотя, как вам известно, последнее время мы мало общались, – закурив, обратился к Калошину, как к старшему по званию.
– Скажите, Степан Михайлович, а почему вы перестали общаться? – начал тот.
– А разве это так важно? – в удивлении приподнял плечи Каретников.
– Поверьте, праздных вопросов мы не задаем – у нас на это просто нет времени, да и любопытством не страдаем, так что постарайтесь, уважаемый Степан Михайлович, отвечать на наши вопросы, как можно четче и полней, – Калошин сделал ударение на слове «уважаемый», как бы подчеркивая значимость их беседы.
– Ну, что ж! – Каретников вздохнул и продолжил:
– Не я был инициатором нашей размолвки, сам Полежаев поставил жирный крест на нашем сотрудничестве. Он попросил меня помочь в одном научном эксперименте, но я отказался. Вам подробности не объясню – работа не моя, огласке на данном этапе не подлежит, просто скажу, что сам эксперимент был каким-то неэтичным, что ли. Кроме того, согласись я на него, может быть у Полежаева что-то бы и получилось, но Лев своих заслуг делить со мной не стал бы – не тот он человек. Денег бы дал, не жадничал никогда. А вот слава для него была главной дамой его сердца. Он ведь даже не женился только потому, что всего себя отдавал науке. И никому не позволял вторгаться в свое личное пространство, ограниченное только самим собой и любимой наукой. Я – что? Так, на задворках физики тружусь, помогаю многим коллегам, никто не обижается. Но помощь эта не столь объемна, чтобы без нее кто-то бы не обошелся. А у Полежаева были какие-то сверхнаучные задумки. Мне они не совсем понятны, а то, во что он меня посвящал, как я уже сказал, было не совсем в рамках дозволенного. – Каретников замолчал, и вдруг, спохватившись, спросил: