– А на чем он должен был ехать? – спросил, теряя терпение Костя.
– Да не знаю я! Говорю же – не помню! Удивлялся почему-то и все! – развел руками Чижов.
– Давай рассказывай дальше! – толкнул его в бок Воронцов.
–Так это, – начал было Чижов, но Костя взорвался:
– «Так это, так это»! Говорить нормально можешь? – Воронцов стукнул по столу ладонью.
– Так… – завел опять Чижов, но тут же споткнулся. Доронин не выдержал – засмеялся. Остальные тоже заулыбались. Но Калошин сразу вернулся к деловому тону:
– Говори, как можешь. А ты, Костя, не нервничай. – Повернулся к Чижову: – Мы ждем, продолжай.
– Ну-у, операцию сделали, только память не вернулась, вот и отправили в психушку. Там ко мне какой-то профессор приходил, лечил меня. Я и вспомнил все. Выписался, приехал сюда, а меня на работе уже давно потеряли и даже уволить успели, но ничего, приняли опять. Хороших работников у нас ценят, – спел себе очередной дифирамб Чижов.
– Что ж, с тобой более или менее все понятно, – подытожил Калошин. – Спрашивать, кто знал о том, что у тебя есть такой «хитрый» тросик, бессмысленно: каждый, у кого ты с ним побывал. С нашим заказом не затягивай. За сколько времени управишься?
Чижов покосился на Воронцова и, обращаясь только к Калошину, негромко сказал:
– Так это, за день-два управлюсь, если работы будет немного. За меня эти дни Желтков работал, а он лишний раз не развернется, – начал было опять хвалить себя мужчина, но его перебил Доронин:
– Что-то знакомая фамилия – Желтков! Где-то я ее слышал или видел, – он кивнул Калошину на дело, лежащее перед тем на столе, – по-моему, кто-то из понятых. Тот открыл папку, пошуршал бумагами и произнес:
– Точно, вот здесь упоминается Желтков, проживает на Озерной.
– Это тот мужик, что проводил нас на озеро, – вспомнил Гулько.
– Во-во, это он! – обрадовался Чижов, чувствуя свою значимость и полезность в этом кабинете.
– Значит, работаете вместе? – наклонился к нему Калошин. – Выпиваете тоже на пару? Или кто-то третий есть? – Чижов при этом вопросе буквально отпрянул от майора:
– Да вы что, товарищ начальник! Он же не пьет ничего. Ни пива, ни вина, ни чего покрепче. Я и представить-то не могу его со стаканом в руке. Это ж динозавра какая-то, а не мужик. Его наш начальник называет этим, как его?.. Недентар.. Не… – все засмеялись, глядя на потуги Чижова, Доронин подсказал:
– Неандертальцем?
– Во-во, так! – обрадовался мужчина.
– И в чем же причина его патологической трезвости? – поинтересовался Калошин.
– Вот этого не скажу – не знаю. Не пьет, а работать не любит, – затянул свое Чижов.
Калошин глянул на часы:
– Так, нам уже пора, ребята. Воронцов, заканчивай тут, – и, отведя его в сторонку, тихо добавил: – Побеседуй с начальником Жилкомхоза, и с участковым – узнай, где нашел инструмент.
– Слушаюсь, товарищ майор! – козырнул Воронцов.
Глава 13.
В доме профессора Полежаева ничего не изменилось. Екатерина Самсоновна вышла к оперативникам с заплаканными глазами. Лицо ее совершенно осунулось, постарело. И не удивительно: эта женщина всю свою сознательную жизнь провела в заботах о чужом мужчине, который, в конце концов, стал ей почти родным. Так бывает со всеми женщинами, не испытавшими счастья материнства. Мужчинам стало жаль ее, а она будто почувствовав это, тихо посетовала:
– Если со Львом что-то случилось, моя жизнь теряет смысл. Я не умею ничего, кроме как вести домашнее хозяйство.
– Ну-у, дорогая Екатерина Самсоновна, для женщины это очень много значит. Т а к содержать дом сможет не каждая. Тут вы на высоте, поверьте мне. И значит, сможете быть полезной кому-то еще. Но мы ведь с вами не знаем, где Лев Игнатьевич, а посему и надежду терять не будем. Вот вы можете вспомнить что-то такое за последние месяцы, что вас встревожило. Ну, хоть немного было ли какое-то изменение в настроении профессора, в ту или иную сторону, не важно. Постарайтесь. Может быть, приходил кто-то из тех, кто раньше вас никогда не посещал? – при этих словах Калошина женщина как-то внезапно замерла, как будто прислушиваясь к себе, потом тихо заговорила:
– Вы знаете, я вспомнила кое-что, но не знаю, насколько это будет важно для вас. – Калошин похлопал ее по руке: – Вы говорите, мы решим сами. – Она продолжила: – Где-то в конце апреля, когда мы еще только собирались переехать на лето сюда, к хозяину пришел один человек, я его видела впервые, они долго разговаривали с профессором, а когда этот мужчина ушел, Лев Игнатьевич очень сильно расстроился, вел себя странно, метался по квартире, плохо ел, почти не спал. Потом вдруг засобирался сюда, хотя мы так рано никогда не выезжали. А через некоторое время, когда мы уже жили здесь, ему вдруг стало плохо, пришлось даже «скорую помощь» вызывать. Вот вы попросили меня все мелочи вспоминать, так вот мне почему-то вдруг вспомнилось, что в тот день, когда у Льва Игнатьевича случился приступ, я принесла ему газеты. Он тогда сидел за столом, работал. Я положила всю корреспонденцию перед ним, он сначала хотел отодвинуть, а потом как взглянул на газету, схватил ее, развернул, быстро-быстро так пробежал глазами по страницам, откинулся на спинку стула и, вижу, смотрит на меня, а как будто не видит. Встал, заходил по кабинету. Я это помню, потому что подумала тогда, что как бы ему плохо не стало. Он меня выпроводил, позвонил кому-то, говорил тихо, я не слышала, да и не прислушивалась, о чем он говорил. А ночью ему, действительно, стало плохо. – Женщина сидела, наклонив скорбно голову и уронив руки на белоснежный фартук – своим привычкам она не изменила и теперь. В этой позе было что-то схожее с большой раненой птицей, совершенно потерявшей способность к полету – именно такая ассоциация возникла у Калошина. Доронин тоже почувствовал какое-то саднящее царапанье в груди, налил воды в стакан и подал женщине.