Потом был пахучий травяной чай, блюдечко с янтарным медом, кринка с топленым молоком и краюшки черного хлеба. Тело ЕГО приобрело прежнюю упругость, мышцы постепенно налились сталью. Ноги требовали движения. И в одну из душных ночей уходящего лета ОН тихо встал с мягкой перины, снял с гвоздя у двери старенькие брюки и пиджак ушедшего на фронт хозяина, и быстро, не оглядываясь, ушел в чернеющую даль.
Глава 19.
Анна Григорьевна осторожно опустилась на край скамьи, на которой сидели Калошин с Дорониным. Майор повернулся к женщине:
– Знаете, я думаю, что не ошибусь, если скажу, что вы можете многое рассказать нам, кроме того, что уже сказали. Если вам не трудно, начните с вашего знакомства с доктором Шнайдером. Нас интересуют абсолютно все подробности.
Она согласно кивнула, но добавила, что это может занять немало времени. Калошин успокоил ее, сказав, что они выслушают все, о чем она им расскажет.
– В эту клинику я устроилась в 1940 году, – начала она свое повествование, – мой муж был направлен сюда на работу из Москвы, – к медицине он никакого отношения не имел, – я переехала с дочерью к нему. Сын наш в то время был призван на флот, там он служит по сей день. Когда я устроилась на работу, здесь заведующим был Хейфиц Яков Иосифович, но в начале июня 1941 года он был арестован НКВД по чьему-то грязному доносу. Всем было понятно, по каким статьям его обвиняли – тогда они были у всех одинаковыми. Я недолго была с ним знакома, но мне он казался честнейшим человеком, думаю, что это так и было – его любили и весь медперсонал, и пациенты. Что с ним сталось, никто из ныне работающих не знает до сих пор. Жену с детьми, насколько мне известно, угнали в Германию. Оттуда они не вернулись. После ареста Якова Иосифовича сюда приехал начальник Облздрава и сказал, что из Москвы к нам на работу направлен доктор-психиатр Шнайдер. А пока его замещал, тогда еще совсем молодой, Шаргин. Но к началу войны Шнайдер еще не появился здесь, а через месяц нам пришла телеграмма о немедленной эвакуации всех пациентов клиники. В ней же сообщалось, что вновь назначенный доктор присоединится к нам позже. Эвакуация, к сожалению, затянулась. Отправлять старались сначала более перспективных больных. Их было, правда, совсем немного, но с транспортом постоянно возникали проблемы. Эвакуировали ведь не только нашу клинику, но и детские сады, и школы, и больницы общего профиля. Поэтому мы не успели в срок отправить всех. Правда, осталась лишь небольшая часть пациентов и несколько человек медперсонала. Вот тогда и появился доктор Шнайдер. Несмотря на всеобщую панику, он повел себя очень грамотно и спокойно – распорядился надежно спрятать архив, так как было ясно, что вывести его уже не удастся, всех оставшихся больных – их было чуть больше десятка – перевел в небольшое помещение за основными корпусами, из медперсонала оставил меня и одну санитарку. Больных постарался определить на общедоступные работы в городе, и, даже, когда пришли немцы и расположились в свободных зданиях, он смог несколько человек пристроить в котельную при клинике и на уборку двора. Каким образом он договорился с немецкими офицерами – я не знаю. Но все больные остались живы, а ведь в других местах пациентов таких клиник просто уничтожали. – Калошин дотронулся до ее руки, как бы извиняясь за то, что перебивает:
– А на каком языке он разговаривал с немцами?
– Только на русском. Если офицер не знал языка, то при нем был переводчик. А так… Знаете, многие из них владели русским неплохо. Правда, где-то в конце войны, совершенно случайно, я вдруг узнала, что Шнайдер знает немецкий язык. Но ведь он был по национальности немцем, поэтому я не придала этому факту никакого значения, кроме того, у нас ведь и в школе, и в институтах преподавали немецкий. Кстати, доктор Шаргин тоже знал его прекрасно, и даже подчеркивал это не раз, а вот Шнайдер, как я поняла, тщательно скрывал свое знание языка.
– Вы сказали, что узнали об этом случайно. Как именно?
– Видите ли, мы в войну жили здесь, рядом со своими пациентами. Уходить домой не было смысла. Моя дочь была в эвакуации, маленький сын санитарки находился при ней, доктор Шнайдер семьи не имел, поэтому мы жили здесь небольшой коммуной – и теплее, и сытнее. К концу войны ничего особенно не изменилось. Мой муж, – на ее глаза навернулись слезы, – погиб еще в октябре сорок первого, у Зины – санитарки – тоже, только позже, в сорок четвертом. Доктор, как вы понимаете, семьей не обзавелся, поэтому так и жили до тех пор, пока не вернулись все из эвакуации, а я и сейчас тут живу. Так вот… – она замолчала на некоторое время, как бы собираясь с мыслями. – В один из вечеров Шнайдеру позвонили, но его нигде не было. Шаргин попросил меня найти доктора. Я вышла на улицу, так как видела, что он незадолго до этого сидел вот на этой скамье. – Она похлопала по сиденью рядом с собой. – Но его уже здесь не было. Приглядевшись, я заметила, что он стоит за воротами с каким-то мужчиной. Направилась к ним, подошла довольно близко – мягкие тапочки и асфальтированная дорожка скрывали звук моих шагов. Только хотела было окликнуть, но в этот момент незнакомец заговорил. – Она оглянулась вокруг, как будто боялась, что их могут подслушивать. – Этот лающий язык на всю жизнь поселился в моем мозгу. Я опешила. А когда доктор ответил ему тоже по-немецки, я испугалась, появилось такое чувство, будто вернулись дни оккупации. Было что-то в облике этого незнакомца такое, что казалось – еще миг, и он выбросит вперед правую руку в нацистском приветствии. Слишком часто за военные годы мы видели подобное. Я тихо повернула назад, а уже с крыльца окликнула доктора. Тот мужчина сразу же ушел, и я слышала, как невдалеке отъехала машина.