Однако радость генерала Рейда была преждевременной: Джону Брауну удалось невредимым ускользнуть от врагов. Зато известие о смерти сына Брауна оказалось правильным. Генерал Рейд только скрыл от своего начальства обстоятельства этой смерти. Он не сообщил, что Фредерика Брауна, того, которого считали не вполне нормальным, застрелил в упор священник Мартин Уайт и что убийство это произошло не в бою, а просто на дороге, где миссурийцам встретился сын ненавистного им Брауна Осоватоми.
Неподалеку от пепелища - черного и пустынного, - которое было поселком Осоватоми, в молодой дубовой роще Джон Браун молча стоял над мертвым сыном. Фредерик вызывал в его памяти почти позабытое лицо первой жены - Дайант. Было в этом сыне много общего с матерью: нервная порывистость, бегающий взгляд, внезапный смех, раздражительность. И все же отец нежно любил его. Он снял с Фредерика порыжевшую от солнца и непогоды шляпу и надел ее на себя. Потом с силой вонзил в землю заступ и начал копать могилу.
Прошло несколько дней, и пятьдесят драгун в голубых мундирах снова столкнулись с крупным отрядом "свободных канзасцев". На этот раз драгунами командовал выпускник Вестпойнтовской академии Шрайвер, составивший себе карьеру на подавлении восстаний племени Сиу. Ему было приказано во что бы то ни стало изловить и арестовать одного из вождей "свободных канзасцев" Джона Брауна, по прозвищу Осоватоми. В отряде Шрайвера на всякий случай присутствовал полицейский инспектор Соединенных Штатов. Именно у него находился приказ об аресте Брауна.
И вот перед драгунами более двух сотен людей, одетых в самые разнообразные костюмы, вооруженных винтовками и револьверами. Шрайвер увидел, что на берегу реки, немного в стороне от всех прочих, стоит вороной конь со старым всадником. Белые волосы всадника были спутаны ветром. Шрайверу навсегда врезалось в память лицо этого всадника угрюмое, непреклонное, с глубокими горестными морщинами возле сомкнутого рта.
- Даю вам полчаса на то, чтобы оставить этот лагерь, - сказал Шрайвер, обращаясь к тем, кто стоял впереди. - Я послан правительством, чтобы рассеять все ваши незаконные сборища. Ваш отряд вооружен, а у меня приказ - уничтожать все вооруженные отряды. Разойдитесь.
- Мы защищаем свои дома и свои семьи! - закричали "свободные" канзасцы. - Кто гарантирует нам безопасность?!
- Безопасность? Но миссурийцы уже разошлись, - возразил Шрайвер.
- Не верим, - спокойно вмешался старый всадник на вороном коне. - И потом, сэр, мы сможем разойтись, только если вы примете некоторые наши условия.
- Никаких условий! - вскипел офицер. - Кто вы, чтобы ставить условия регулярным частям?!
- Я командую этими людьми. - Старик невозмутимо смотрел на Шрайвера. - Я достаточно известен на всей территории, сэр.
- Вот как? - Шрайвер еще раз пристально оглядел коня и всадника, потом подозвал полицейского инспектора. - Престон, взгляните на этих людей. Узнаете кого-нибудь из тех, на кого выписаны ордера?
Полицейский инспектор скрестил взгляд со стариком на коне. Вероятно, он узнал "убийцу из Поттавоттоми", как величали Брауна миссурийцы, он не мог не узнать его: приметы Брауна были известны каждому на Территории. И все-таки, повинуясь какому-то безотчетному чувству, Престон отвел глаза и хмуро сказал:
- Нет, я никого не узнаю, сэр. Здесь нет тех, кого нам надо.
Между тем вокруг Лоренса снова шла борьба. Теперь аболиционисты окружили город и старались выбить из него "Сынов Юга". После недолгих, но жестоких боев, с большими потерями с обеих сторон, им это удалось. Спустя неделю в уже освобожденном Лоренсе происходило заседание аболиционистов, представляющих правительство свободного штата. Обсуждали поход на Ливенуэрт. Правительство должно было решить, кому поручить командование партизанами.
Внезапно в открытые окна донесся глухой гул. Ближе, еще ближе... Теперь уже можно было различить, что это приветственные клики. Члены конвента поспешно вышли на балкон. Радостно возбужденная толпа восторженно выкрикивала чье-то имя. Шляпы взлетали в воздух, все взгляды были устремлены на старого изможденного человека, который спокойно въезжал в город на сильно истощенном коне.
- Да здравствует Браун Осоватоми! - кричала толпа.
И Браун кивал в ответ на восторженные приветствия так спокойно и непринужденно, как будто давно привык к славе.
Это был подлинный его триумф. Власти Лоренса встречали его как почетнейшего гостя. Конвент свободного штата предложил ему принять командование над отрядами добровольцев, отправлявшихся в Ливенуэрт.
Но, по существу, партизанская война кончилась. Из Чикаго еще посылали экспедиции на помощь поселенцам Севера, а правительство Соединенных Штатов уже держало в Канзасе регулярные войска.
Начался период жестокого террора. Почти все партизанские отряды были ликвидированы правительственными войсками.
Джон Браун скрылся от правительственных и миссурийских ищеек в доме индейца, которого он некогда защитил от набегов, Детча Генри. Здесь он был в безопасности. Индеец знал, что за голову Брауна он мог бы получить много денег, но даже ценой собственной жизни не выдал бы старика, нашедшего убежище под его кровлей.
Из ливенуэртской тюрьмы удалось вырваться Джезону, а спустя некоторое время и Джону-младшему, ослабевшему, больному, почти потерявшему рассудок.
Оба сына с трудом нашли отца. Они молили его вернуться домой, в Эльбу. "Борьба кончилась, здесь нам больше нечего делать", - твердили они отцу. Браун и сам понимал, что временно период вооруженной борьбы миновал и что сейчас в Канзасе партизанскому командиру нечего делать. В Лекомптоне собралось рабовладельческое правительство и выработало свою конституцию. Несмотря на то что конституция эта была отвергнута населением, федеральный сенат признал Канзас рабовладельческим штатом. Формально победили рабовладельцы.
Канзасская война многому научила старого Брауна. Он увидел, что хотя местное свободное население победило рабовладельцев и на парламентских скамьях и на поле битвы, все-таки именно рабовладельцы, опирающиеся на центральную власть, остались победителями. Значит, единственно правильный путь борьбы - отнять власть у плантаторов. Он видел теперь совершенно ясно свой путь. "Борьба, борьба, и не словом, а оружием", - повторял он.
Он писал домой, жене:
"Надеюсь, что бог позволит мне когда-нибудь вернуться домой и снова увидеть лица моих осиротевших детей и Мэри, которая страдает вместе со мной... Если это когда-нибудь случится, то лишь очень ненадолго, потому что у меня есть большой выводок черных цыплят, за которых я должен драться. Я надеюсь, что все вы выполняете свой долг с терпением. В последнее время меня часто мучает лихорадка, и Джон нехорошо себя чувствует, во многих отношениях нехорошо... Снова один член нашей семьи почиет в земле. Это была горькая чаша, и мы хлебнули из нее полным глотком. Несмотря на слабость и болезни, мы продолжаем нашу деятельность..."
Наступала зима. Вьюги все чаще свирепствовали над Канзасом. Больной, измученный лихорадкой и бессонницей, Джон Браун с двумя сыновьями ехал на восток. Тряская старая телега медленно двигалась по равнине. Джезон вел лошадь под уздцы, рядом шагал исхудавший Джон-младший. На дне телеги, прикрытый от холода сеном, лежал их отец, в котором никто не узнал бы грозного капитана партизан. Даже враги не могли предположить, что этот беспомощный, дрожащий от лихорадки старик тот самый Осоватоми, которого они все еще разыскивали. Вот что доносил своему начальству лейтенант Томас Бонд:
"Лагерь у границы Небраски. Вчера в полдень мы чуть не арестовали известного здешнего разбойника Осоватоми Брауна. Было получено известие, что его и его шайку видели у Ноуча, в заброшенном доме на перекрестке. Немедленно был выслан отряд. Однако солдаты обнаружили в доме только какого-то старого фермера и его двух сыновей, ночевавших там. Оказалось, что искомый Браун успел уже перебраться в Небраску..."
А "старый фермер" продолжал свой путь на тряской телеге. Новые планы, новые мечты влекли его на Восток.