Мы работаем в совершенно безумной атмосфере. Утром чрезмерно хвалим друг друга, ближе к вечеру отпускаем ядовитые замечания, сердимся. Возможно, в этом — проклятье совместного творчества: уважение к чужому мнению непременно приводит к тирании большинства, и тогда конечный результат становится усредненным, какой бы гениальной ни была отдельная личность. Однажды, когда они орали друг на друга, я сформулировал это в двух словах и записал их: «Музы молчат».
Однажды утром Джон Кон принес информацию о нашумевшей истории с «Роллинг Стоунз»[51]. Таинственная «голая девица» оказалась Марианной Фейтфул, а все ее действия сводились к тому, что она лежала, а из ее влагалища торчал шоколадный батончик «Марс». Молодые люди по очереди брали его и надкусывали. Фейтфул была одной из тех трех или четырех девушек, которых пробовали на роль Лили в «Волхве». Естественно, пошли мрачные шуточки: «Боже, ну и прославились бы мы при такой огласке…» или (каждый раз, когда увязали в сценарии) «ОК, начинаем с крупного плана батончика ‘Марс’»…
Знойные дни, и у меня обычная летняя апатия. Следовало бы испытывать чувство вины за то, что я так ленив и не пишу ничего нового. Недавно я отклонил предложения пяти журналов или отложил на неопределенное время, сославшись на несуществующие обстоятельства, — на самом же деле я слишком поглощен dolce farniente[52]. Прошлогодняя лень, думаю, была частично связана с окончанием «Волхва» — длинного произведения, хотя причина не только в этом, а в ужасной усталости от публикации романа и отслеживания его дальнейшей судьбы. Вот что дается мне всего тяжелее. Публикация с каждым годом все меньше интересует меня. Увидеть свое произведение в печати мне хочется не больше, чем монаху играть в водевиле.
В прошлом году такая апатия не доставляла мне удовольствия, а в этом — доставляет. Три недели в Лондоне заставили вспомнить, как редко мы наслаждаемся здесь покоем, вспомнились здешние птицы, цветы, просторы. Я с ними один на один. И хотя ничего не пишу — лишь эпизодически возвращаюсь к «Любовнице французского лейтенанта», ощущаю творческое горение. Я хочу сказать, что задуманных романов мне хватит, по меньшей мере, до пятидесяти лет, если к тому времени они еще будут меня устраивать: каждый день я все яснее вижу, что и как должен писать.
Анна опять с нами; за этот год она еще больше расцвела — маленькая, загорелая статуэтка Майоля — не только по формам, но и по тому теплу, которое излучает. Возможно, она простила нас.
Летим на Пальму. Мы с Элиз — единственные пассажиры в первом классе, под нами восхитительное море, затянутое розовыми и кремовыми барочными облаками. Пальма на первый взгляд (да и на все последующие) так непохожа на Грецию, что сразу же по приезде мы сникли, хотя отель наш уютный и старомодный и стоит на берегу центрального залива.
Во всяком случае с архитектурной точки зрения Пальма красивее Малаги. Это быстро растущий город, что необычно для Испании; интернациональный город и, учитывая испанский строй, международный фашистский город. Повсюду богатые бельгийцы, французы, немцы — видно, что они в восторге от этого солнечного места. Политически городом управляют Церковь и фалангисты, а финансово — барселонские евреи — les chouettes[53], крючковатые носы. Для Европы — это Майами, крупный и дешевый туристический центр.
Можно сказать, тут сосредоточена энергия праздности, забота города — производство развлечений. Социальные отношения тут безобразны.
Вилла Кончиса мила, но больше киношная, чем греческая; и ее местоположение не совсем удачно: живущий по соседству землевладелец прокладывает неподалеку дорогу. За деньги он был готов остановить бульдозеры, но, получив отказ, продолжил работу. Дон Эштон, спроектировавший виллу, показал нам окрестности. Оба пляжа изгажены туристами, и каждый прилив приносит очередную порцию мусора. Ничего похожего на целомудренность Греции, на девственно чистые пляжи.
Утомительность натурных съемок — фильмы, подобно нашему, традиционно требуют огромного количества техники. На подготовку крошечной сцены уходит, по меньшей мере, полчаса; возня с аппаратурой, сбор зазевавшихся участников занимает почти все это время, а сама съемка — считаные минуты. Глупо, когда рамка оказывается важнее картины.
Первый день съемок Майка Кейна. Хорошее впечатление от его работы — безукоризненная точность, какой никогда не встретишь у любителя. Мне дали возможность сыграть с ним в одной сценке[54], так что теперь я могу судить. Конечно, мне было известно, что надо делать, но при работающей камере все совсем иначе.
51