— Тебе повезло, мой друг: я их читал.
— У итальянцев есть одна особенность, — продолжал Адриан, — век за веком они в той или иной области дают великих людей. Я не знаю, Лоренс, что здесь влияет — климат, кровь или, может быть, пейзаж?
Сэр Лоренс пожал плечами.
— Как тебе нравится кларет? Понюхай, Динни. Шестьдесят лет тому назад вас еще не было на свете, а мы с Адрианом пешком под стол ходили. Это почти совершенство.
Адриан отхлебнул из своего стакана и кивнул.
— Превосходное вино.
— А ты что скажешь, Динни?
— Я уверена, что оно великолепно, но ничего в этом не смыслю.
— Старик Форсайт оценил бы его. У него был замечательный херес. Чувствуешь букет, Эм?
Леди Монт, держа стакан в руке, оперлась локтем на стол и слегка раздула ноздри.
— Какой вздор! — пробормотала она. — Любой цветок пахнет лучше.
Последовало всеобщее молчание. Динни первая подняла глаза.
— А как поживают Босуэл и Джонсон, тетечка?
— Я только что рассказывала Адриану: Босуэл утрамбовывает каменную площадку, а у Джонсона умерла жена. Бедняга! Он стал другим человеком. Все время насвистывает. Следовало бы записывать эти мелодии.
— Старинные народные песни?
— Нет, современные. Он просто бредит.
— Кстати, о старине, — заметил сэр Лоренс. — Динни, ты читала когда-нибудь такую книжку: «Спроси маму»?
— Нет. Кто автор?
— Сертис… А прочесть следовало бы. Это разъяснение.
— К чему, дядя?
— К современности.
Леди Монт поставила пустой стакан на стол.
— Как умно они сделали, что закрыли тогда выставку картин в тысяча девятисотом году. Помнишь, Лоренс, в Париже… все эти хвостатые штуки? Какие-то желтые и голубые спирали, и пузыри, и лица вверх ногами? Динни, нам, пожалуй, пора наверх.
И когда Блор вслед за этим пришел спросить, не сойдет ли мисс Динни вниз, в кабинет, леди Монт пробормотала:
— Это насчет Джерри Корвена. Не поддерживай, пожалуйста, своего дядю. Он воображает, будто может быть полезным, но он ничего не может…
— Ну, что же, Динни? — спросил сэр Лоренс. — Люблю поговорить с Адрианом: уравновешенный человек, со своим особым складом ума… Я обещал Клер повидаться с Корвеном, но в этом нет никакого смысла, пока не знаешь, что говорить; да и тогда мало смысла. Как ты считаешь?
Динни села на краешек стула и оперлась локтями о колени. Эта поза не предвещала ничего хорошего.
— Судя по тому, что он сказал мне сегодня, дядя Лоренс, его решение твердо: или Клер к нему вернется, или он постарается с ней развестись.
— А как к этому относятся твои родители?
— Они очень этого не хотят.
— Ты знаешь, что на горизонте есть еще некий молодой человек?
— Да.
— У него нет ни гроша.
Динни улыбнулась.
— Мы к этому привыкли.
— Знаю. Но не иметь ни гроша, когда к тому же нет и никакого положения, — штука серьезная. Корвен может потребовать возмещения убытков: он, кажется, мстительный тип.
— Неужели ты думаешь, что он действительно пойдет на такое? В наше время это считается дурным тоном, не правда ли?
— Когда у человека взыграло самолюбие, он перестает считаться с хорошим тоном. Ты, вероятно, не сможешь убедить Клер порвать с этим Крумом?
— Боюсь, что Клер никого не послушается в этом вопросе. Она считает, что в разрыве виноват один Корвен.
— Я лично, — сказал сэр Лоренс, попыхивая сигарой, — сторонник того, чтобы последить за Корвеном, пока он здесь, собрать материал и перейти в контратаку, но ей такой план не нравится.
— Клер считает, что у Корвена впереди блестящая карьера, и не хочет ее портить. Да и потом это так противно…
Сэр Лоренс пожал плечами.
— Как же быть? Закон есть закон. Корвен — член Бартонского клуба… Может быть, поймать его там и уговорить, чтобы он оставил ее в покое, в надежде на то, что разлука смягчит ее сердце?
Динни нахмурилась.
— Может быть, попытаться и стоит, но едва ли это на него подействует.
— А как ты сама думаешь поступать?
— Поддерживать Клер во всем, что она делает и чего не делает.
Сэр Лоренс кивнул. Иного ответа он и не ждал.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Особые черты, с незапамятных времен сделавшие английских общественных деятелей тем, что они есть, побудившие стольких юристов стать членами парламента и стольких богословов примириться с епископским саном, давшие возможность стольким финансистам разбогатеть, спасшие стольких политиков от забот о завтрашнем дне и стольких судей — от укоров совести, не чужды были и Юстэсу Дорнфорду. Короче говоря, у него было прекрасное пищеварение, он мог пить и есть в любое время, не заботясь о последствиях, и умел неутомимо работать, даже в области спорта: здесь к его неутомимости присоединялся еще тот запас нервной энергии, который отличает человека, побеждающего в беге на дальнюю дистанцию, от того, кто в таком состязании проигрывает. И вот, став королевским адвокатом, он уже целых два года продвигался вперед рывками и скачками, а теперь баллотировался в парламент. Вместе с тем его меньше всего можно было назвать карьеристом. Его красивое смуглое лицо со светло-карими глазами выражало спокойную рассудительность и даже мягкость. У него была приятная улыбка, тонкие усики, и парик еще не успел испортить его черных волнистых волос. Окончив Оксфордский университет, он на правах практиканта стал обедать в столовой юридической корпорации, поступил на службу к известному младшему адвокату-специалисту по обычному праву. Когда началась мировая война, он был младшим офицером в Шропширском полку, потом перевелся в кавалерию, а затем вскоре попал на передовую, где ему повезло больше, чем многим другим. После войны он очень быстро выдвинулся как адвокат. Стряпчие любили его. Никакой судья не мог сбить его с толку, а перекрестные допросы он вел мастерски и всегда словно сожалел, когда ему удавалось что-либо доказать. Он был католиком, но скорее по воспитанию, чем по убеждению. И, наконец, отличался высокой порядочностью в отношениях с женщинами. Его присутствие на обедах при объезде округа если и не заставляло умолкнуть развязавшиеся языки, то, во всяком случае, сдерживало их.