— Видимо, так оно и есть.
— У него приятное лицо. Интересно, понравится ли ему военный эпизод? «Ура! Флаг взвился!» [57].
Динни сидела, закрыв глаза, чувствуя на щеках непросохшую влагу слез.
— Но она никогда бы не поступила так, — сказала она охрипшим голосом, не стала бы махать флагом и кричать «ура», никогда! Может быть, смешалась бы с толпой, но так — никогда!
— Ну, это сценический эффект. А жаль! Прекрасный акт, действительно очень хорошо сделано.
— А эти несчастные накрашенные девицы, которые становятся все несчастнее и все сильнее красятся, и потом эта «Типперери» [58], которую они насвистывают! Война, должно быть, все-таки ужасная штука!
— Человек впадает как бы в экстаз.
— И долго он находится в таком состоянии?
— В известном смысле — все время. Вам это кажется отвратительным?
— Я никогда не берусь судить о том, что люди должны были бы чувствовать. Но, по рассказам брата, все примерно так и было.
— Это нельзя назвать жаждой «ринуться в бой», — продолжал Дорнфорд, — я ведь совсем не вояка по природе. Но говорить, что война — самое потрясающее из человеческих переживаний, уже стало штампом.
— Вы и теперь считаете это самым потрясающим?
— До сих пор считал». Но… я должен вам сказать, пока мы вдвоем… я люблю вас, Динни. Я ничего не знаю о вас, а вы — обо мне. Но это не важно. Я сразу полюбил вас, и мое чувство становится все глубже. Я не жду от вас ответа, я только хотел бы, чтобы вы иногда вспоминали о моей любви…
Клер пожала плечами.
— Неужели люди в самом деле вели себя так во время перемирия, Тони? Неужели люди…
— Что?
— Так себя вели?
— Я не знаю.
— Где же вы были?
— В Веллингтоне, только что поступил в школу. Отца убили на фронте.
— Мой тоже мог быть убит, и брат. Но все равно! Динни говорит, что мама плакала, когда объявили перемирие.
— Моя, наверное, тоже.
— Больше всего мне понравилась сцена между сыном и девушкой. Но в целом — пьеса слишком волнует. Давайте выйдем, я хочу покурить. Впрочем, нет, лучше не надо. Всегда рискуешь встретить знакомых.
— Черт!
— Видите, я пришла сюда с вами, и это уже много. А ведь я дала торжественное обещание целый год не подавать никакого повода… Не унывайте же! Мы будем видеться очень часто…
— «Величие, достоинство и мир», — пробормотала Динни, вставая, — и самое великое — это «достоинство».
— Оно всего труднее достигается.
— А эта женщина, которая пела в ночном клубе, и небо, все в рекламах… Огромное вам спасибо, мистер Дорнфорд! Я не скоро забуду эту пьесу.
— И то, что я сказал вам?
— Вы очень добры ко мне, мистер Дорнфорд, но алоэ цветет только раз в столетие.
— Я могу ждать. Для меня это был чудесный вечер.
— А где те двое?
— Мы их найдем в вестибюле.
— Как вы думаете, у Англии когда-нибудь были величие, достоинство и мир?
— Нет.
— Но «где-то есть зеленый холм, за городской стеной»… [59]. Спасибо. Это пальто у меня уже три года.
— Оно прелестно.
— Вероятно, большинство этих людей отправятся сейчас в ночные клубы?
— Меньше пяти процентов.
— А мне хотелось бы сейчас подышать родным воздухом и посмотреть на звезды…
Клер отстранилась.
— Тони, нельзя!
— Почему?
— Мы и так были вместе целый вечер.
— Если бы только вы позволили проводить вас домой!
— Нельзя, милый. Пожмите мой мизинец и успокойтесь.
— Клер!
— Смотрите! Вон они идут впереди нас. А теперь исчезните! Пойдите в клуб, выпейте хорошего вина, и пусть вам ночью снятся лошади. Ну вот! Теперь доволен? Спокойной ночи, милый Тони!
— О боже! Спокойной ночи.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Время сравнивают с потоком, но между ними есть разница: время нельзя пересечь, оно течет вечно, серое и широкое, как мир, в нем нет ни брода, ни моста, и хотя философы утверждают, что оно может течь и вперед и назад, но календарь следует за ним только в одном направлении.
Итак, Ноябрь сменился декабрем, но после декабри не наступил ноябрь. Если не считать двух-трех морозных дней, погода стояла мягкая. Безработица уменьшилась, пассивное сальдо торгового баланса еще увеличилось; одного зайца убили, семерых проворонили. Газеты трепетали от бурь в стакане воды; значительная часть подоходного налога была выплачена, еще более значительная часть выплачена не была. Вопрос о том, почему благосостоянию страны пришел конец, продолжал стоять перед каждым; фунт поднимался, фунт падал, — словом, время продолжало течь, но загадка человеческого существования оставалась нерешенной.