— Не очень изысканно сказано, не правда ли?
— Может быть.
— Следовательно, вы стремились использовать любой предлог, лишь бы от нее освободиться?
— Нет, я стремился к тому, чтобы она вернулась ко мне.
— Несмотря на ваши подозрения?
— В Лондоне у меня подозрений еще не было.
— Я предполагаю, что вы с ней дурно обращались и хотели освободиться от брака, унижавшего вашу гордость.
Тягучий сочный голос проговорил:
— Милорд, я протестую.
— Милорд, поскольку истец признал…
— Да, но очень многие мужья, мистер Инстон, совершают поступки, за которые они охотно извиняются.
— Как будет угодно вашей милости… Во всяком случае, вы организовали слежку за вашей женой. Когда именно вы распорядились начать эту слежку?
— Как только вернулся на Цейлон.
— Немедленно?
— Почти.
— Но это не свидетельствует о сильном стремлении вернуть к себе жену, не так ли?
— После того, что я узнал на пароходе, моя точка зрения резко изменилась.
— Ага, на пароходе. А вы не думаете, что с вашей стороны было не очень красиво выслушивать сплетни о вашей жене?
— Да, но она отказалась вернуться, и я должен был принять какое-нибудь решение.
— Ведь прошло всего два месяца с тех пор, как она ушла от вас?
— Более двух месяцев.
— Но меньше трех. Я думаю, вы и сами знаете, что фактически вынудили ее уйти от вас и затем воспользовались первым поводом, чтобы оградить себя от ее возвращения.
— Это не так.
— Должен верить вам на слово. Хорошо. А скажите, вы виделись с нанятыми вами сыщиками перед отъездом из Англии на Цейлон?
— Нет.
— Вы можете в этом присягнуть?
— Да.
— Как же вы их нашли?
— Я поручил это моим поверенным.
— О… значит, перед отъездом вы виделись с вашими поверенными?
— Да.
— Хотя в то время у вас не было никаких подозрений?
— Вполне естественно, что человек, уезжающий так далеко, видится перед отъездом со своими поверенными.
— Вы виделись с ними из-за вашей жены?
— Не только.
— А что именно вы говорили им о вашей жене?
Динни снова подняла глаза. В ней росло отвращение к этой травле, пусть даже это была травля противника.
— Я, кажется, сказал только, что она остается здесь у родителей…
— И больше ничего?
— Возможно, сказал также, что наши отношения осложнились.
— И больше ничего?
— Помню, я сказал: «Не знаю еще, чем все это кончится».
— Готовы ли вы присягнуть, что не сказали: «Может быть, придется за ней следить»?
— Готов.
— Присягнете ли вы в том, что ничем не навели их на мысль о вашем намерении с ней развестись?
— Не знаю, на какие мысли я их навел.
— Без уверток, сэр. Слово «развод» было сказано?
— Не помню.
— Не помните? Создалось или не создалось у них впечатление, что вы собираетесь подать в суд?
— Не знаю. Я сказал им, что наши отношения осложнились.
— Вы это уже говорили, но на мой вопрос так и не ответили.
Динни увидела, как судья высунул голову.
— Истец ответил, мистер Инстон, что он не знает, какое впечатление создалось у его поверенных. Чего вы добиваетесь?
— Суть этого дела, милорд, — и я рад, что могу сформулировать ее двумя словами, — состоит в том, что с того времени, как истец, тем или иным способом, заставил свою жену уйти от него, он решил с ней развестись и был готов использовать любой предлог, лишь бы добиться развода.
— Что ж, вы можете вызвать его поверенного.
— Милорд! — недоуменно воскликнул Инстон.
— Продолжайте.
Динни наконец уловила в голосе Инстона какие-то заключительные интонации и с облегчением вздохнула.
— Несмотря на то, что вы решили подать в суд на вашу жену на основании первой и единственной сплетни и что вы вдобавок предъявили иск к человеку, с которым даже слова никогда не сказали, вы хотите уверить присяжных, будто, несмотря на все это, вы терпеливый и благоразумный супруг, у которого только одно желание — чтобы жена к нему вернулась?
Динни снова взглянула в лицо Корвена, еще более непроницаемое, чем всегда.
— Я ни в чем не собираюсь уверять присяжных.
— Отлично.
Позади нее зашелестел шелк мантии.
— Милорд, — заявил сочный, тягучий голос, — раз мой коллега придает этому пункту такое значение, я вызову поверенного истца.
Перегнувшись к Динни, «юный» Роджер сказал:
— Дорнфорд приглашает вас всех пообедать с ним…
Динни почти ничего не ела, она ощущала какую-то странную тошноту. Хотя она испытывала гораздо большую тревогу и волнение во время процесса Хьюберта и расследования о смерти Ферза, теперь на душе у нее было еще тяжелее. Ей впервые открылось то злое начало, которое кроется в тяжбах между частными лицами. Постоянное стремление доказать, что противник — человек низкий, коварный и лживый, лежавшее в основе всех этих перекрестных допросов, совсем расстроило ее.