Джек, но прошу тебя, уймись!
— Почему?
— Мне не хотелось об этом говорить, но, понимаешь, он помолвлен с моей любимой племянницей, Динни Черрел.
— Как, с этой милой девушкой?
— Да. Нам всем это не по нутру, кроме моего сына Майкла, — он все еще души не чает в Дезерте. Но Динни упорствует, и не думаю, чтобы ее можно было отговорить.
— Нельзя же ей выходить замуж за человека, который будет подвергнут остракизму, как только все это станет известно!
— Чем больше на него будет гонений, тем труднее будет ее от него оторвать.
— Вот это мне нравится, — сказал Маскем. — А вы что думаете, Юл?
— Мое дело — сторона. Если сэр Лоренс желает, чтобы я молчал, я буду молчать.
— Конечно, наше дело — сторона; однако если бы этим можно было удержать твою племянницу, я бы не молчал. Позор!
— Но результат был бы как раз обратный, Джек. Мистер Юл, вы хорошо знаете нашу прессу. Представьте себе, что она пронюхает эту историю; что будет тогда?
Юл даже захлопал глазами.
— Сперва они ограничатся неопределенным намеком на какого-то английского путешественника; потом выяснят, не опровергнет ли этого Дезерт, а потом расскажут все это уже прямо о нем, сочинив массу подробностей, но так, что за руку их не поймаешь. Если он признается в самом факте, никто не примет его опровержений по отдельным неточностям. Газета всегда права, хотя и очень неточна.
Сэр Лоренс кивнул.
Если бы мой знакомый решил заняться журналистикой, я бы сказал ему: «Будьте абсолютно точны, и вы окажетесь единственным в своем роде». Я не прочел ни одной правдивой заметки о ком-нибудь с самой войны.
— У них такая система, — сказал Юл. — Двойной удар: сперва ложное сообщение, а потом поправка.
— Ненавижу газеты, — проворчал Маскем. — Был у меня тут один американский газетчик. Расселся, чуть было не пришлось вышвырнуть его силой; понятия не имею, как он меня изобразил.
— Ну и старомодный же ты человек! Для тебя Маркони и Эдисон — самые злокозненные люди на свете, Ну как, значит, решено насчет молодого Дезерта?
— Да, — сказал Юл.
Маскем только кивнул.
Сэр Лоренс поспешно перевел разговор на другую тему.
— Красивые тут места. А вы сюда надолго, мистер Юл?
— После обеда собираюсь в город.
— Хотите, я вас подвезу?
— Буду очень рад.
Через полчаса они отправились в путь.
— Мой двоюродный брат, — сказал сэр Лоренс, — достоин стать национальной реликвией. В Вашингтоне есть такой музей, где за стеклом стоят группы американских аборигенов, курят общинную трубку и замахиваются друг на друга томагавками. Так можно было бы и Джека… — Сэр Лоренс помолчал. — Но вот беда! Как его законсервировать? Трудно увековечить того, кто ничем не хочет выделяться… Вы можете ухватить любую тварь, если она живет, но этот человек словно застыл… А ведь что ни говори, и у него есть свой бог в душе.
— Устои, и Маскем пророк их.
— Его, конечно, можно было бы увековечить дерущимся на дуэли. Это, пожалуй, единственная деятельность, до которой он снизойдет, не боясь нарушить устои.
— Устои рушатся, — сказал Юл.
— Гм!.. Труднее всего убить чувство формы. Ведь что такое, в сущности, жизнь, мистер Юл, как не чувство формы? Попробуйте все свести к мертвому единообразию, — все равно форма возьмет свое.
— Да, но устои — это форма, доведенная до совершенства и принятая за образец; а совершенство кажется таким нудным нашей золотой молодежи.
— Хорошее выражение! Но разве такая молодежь существует не только в романах, мистер Юл?
— Еще как! «Челюсти свернешь со скуки», — как выразились бы они же. Лучше весь остаток жизни просидеть на муниципальных банкетах, чем хотя бы день — в обществе этих бойких молодых людей.
— По-моему, я таких еще не встречал, — признался сэр Лоренс.
— Ну и благодарите бога. Они ни днем, ни ночью не закрывают рта, даже во время совокупления.
— Вы, кажется, их недолюбливаете.
— Да, и они меня не выносят. — Юл сморщился и стал похож на химеру. Тоскливый народец, но, к счастью, земля не на них держится.
— Надеюсь, Джек не считает Дезерта одним из них, — это было бы ошибкой.
— Маскем и в глаза не видал этих бойких молодцов. Нет, его бесит лицо Дезерта. У него и правда чертовски странное лицо.
— Падший ангел, — сказал сэр Лоренс. — Духовная гордыня! В его лице есть своя красота.
— Да я-то против него ничего не имею, и стихи у него хорошие. Но всякий бунт для Маскема — нож острый. Ему нравится образ мыслей аккуратно подстриженный, чтобы грива была заплетена в косички, чтобы он ступал осторожно и не закусывал удила.