— Ну, какая же она прелесть, дядя!
— Я этого никогда не отрицал!
— С ней легче становится на душе. Она хоть раз в жизни сердилась?
— Иногда она начинает сердиться, но тут же об этом забывает.
— Вот благодать!..
Вечером, во время ужина, Динни ждала, что дядя хоть словом обмолвится о возвращении Уилфрида Дезерта. Но он ничего не сказал.
После ужина она подсела к Флер, как всегда восхищаясь ею. Безупречное самообладание Флер, ее выхоленное лицо и фигура, трезвый взгляд ясных глаз, трезвое отношение к самой себе и какое-то странное к Майклу: слегка почтительное и в то же время чуть-чуть снисходительное — не переставали удивлять Динни.
«Если я когда-нибудь выйду замуж, — думала Динни, — я не смогу вести себя так с мужем. Я хочу относиться к нему как к равному, не пряча своих грехов и не боясь видеть его грехи».
— Ты помнишь свою свадьбу, Флер? — спросила она.
— Конечно, дорогая. Убийственная церемония!
— Я сегодня встретила вашего шафера.
Темные зрачки Флер сузились.
— Уилфрида? Разве ты его знаешь?
— Мне тогда было шестнадцать, и он поразил мое юное воображение.
— Для этого и приглашают шаферов. Ну, и как ему живется теперь?
— Он очень загорелый и опять взволновал мою юную душу.
Флер засмеялась.
— Ну, это он всегда умел.
Глядя на нее, Динни решила проявить настойчивость.
— Да. Дядя Лоренс рассказывал, что когда-то он пытался вовсю проявить этот свой талант.
Лицо Флер выразило удивление.
— Вот не думала, что тесть это заметил!
— Дядя Лоренс у нас колдун.
— Ну, Уилфрид вел себя, в общем, примерно, — задумчиво улыбаясь, пробормотала Флер. — Отправился на Восток, как миленький…
— Неужели он поэтому и жил там до сих пор?
— Что ты! Корь — болезнь недолгая. Ему просто там нравится. Может, он завел себе гарем.
— Нет, — сказала Динни. — По-моему, он человек брезгливый.
— Ты права, дорогая, и прости меня за дешевый цинизм. Уилфрид — один из самых странных людей на свете, но, в общем, он славный. Майкл его любил. Но любить его, — сказала она вдруг, взглянув Динни прямо в глаза, — просто мучение: уж больно в нем все вразброд. В свое время я к нему близко приглядывалась, — так уж пришлось, понимаешь? В руки он не дается. Страстная натура и сплошной комок нервов. Человек он мягкосердечный и в то же время обозленный. И ни во что на свете не верит.
— Наверно, верит все-таки в красоту, — спросила Динни, — и в истину, если знает, в чем она?
Флер неожиданно ответила:
— Ну, знаешь, дорогая, в них-то мы все верим, если они нам попадаются. Беда в том, что их нет, разве что… разве что они в тебе самой. Ну, а если в душе одна кутерьма, чего тогда ждать хорошего? Где ты его видела?
— Он разглядывал Фоша.
— А-а… Кажется, он и тогда его боготворил. Бедный Уилфрид, жить ему несладко. Контузия, стихи, да и воспитание нелепое, отец совсем отошел от жизни, мать — наполовину итальянка, сбежала с другим. Беспокойная семья. Лучшее, что у него было, — глаза: грустные, сердце от них щемило. И к тому же очень красивые — опасное сочетание. Значит, он снова растревожил твое воображение? — И она уже открыто взглянула Динни в глаза.
— Нет, но мне было интересно, встревожишься ли ты, если я скажу, что его встретила.
— Я? Милочка, мне уже скоро тридцать. Я мать двоих детей и… — лицо ее потемнело, — у меня теперь иммунитет. Если я кому-нибудь захочу открыться, может, я откроюсь тебе. Но есть вещи, о которых не говорят.
Наверху, в спальне, путаясь в складках ночной рубашки тети Эм, Динни задумчиво глядела в камин, затопленный, несмотря на все ее уговоры. Она понимала, что странное томление, которое охватило ее и толкало неизвестно куда, просто нелепо. Что это с ней? Встретила человека, который десять лет назад поразил ее воображение! И, по всем отзывам, вовсе не такого уж хорошего человека! Что из этого? Динни взяла зеркало и стала разглядывать свое лицо над вышитым воротником тетиного балахона. Оно ей почему-то не понравилось. «Ну до чего же оно надоедает, это унылое рукомесло проклятого Боттичелли», — подумала она.
А он ведь привык к Востоку, к черным очам, томно блестящим из-под чадры, к манящим прелестям, скрытым под покрывалом, к таинственным соблазнам, к зубам, как жемчуг, словом, к красе райских гурий. Динни открыла рот и стала разглядывать свои зубы. Ну, тут ей бояться нечего: лучшие зубы в роду. Да и волосы у нее, в сущности говоря, не рыжие, а скорее, как называла их мисс Браддон, — бронзовые. Какое красивое слово! Жаль, что теперь волосы так не называют. Фигуру под всеми этими рюшками и вышивками, правда, не увидишь. Не забыть посмотреться в зеркало завтра перед ванной. За все то, чего сейчас не видно, она, кажется, может благодарить бога. Со вздохом отложив зеркало, Динни забралась в постель.