Женщина с самой дурной репутацией в Кейптауне! Мне показали ее дом на самом краю Малайского квартала — небольшой розовато-лиловый домик, фасад которого украшали большие красные цветы.
Женщина с самой дурной репутацией в Кейптауне! Я взглянул на нашего хозяина. Он грыз ногти. Потом на Бинга. Он приоткрыл рот, словно собираясь сделать какое-то глубокомысленное замечание. Сэнли поразил меня своим видом — жалким и в то же время сдержанным. Молчание прервал наш хозяин:
— Какими судьбами вы здесь?
— Я остановилась у Чарли Леннарда. Какой это скот! О-о! Что за скот!
Ее глаза с тоской, как мне показалось, останавливались на каждом из нас по очереди.
— А какой прекрасный вечер, не правда ли? — сказала она.
Маленький Бинг выбросил вперед ногу, словно отшвырнул что-то, и начал было, заикаясь:
— Прошу прощения, прошу прощения…
Я увидел, что старый пойнтер терся носом о колени женщины. Позади нас, в доме, что-то задвигалось. Вздрогнув, мы оглянулись. Тут женщина рассмеялась тихо, почти беззвучно, словно она обладала сверхъестественной способностью читать наши мысли. Казалось, она не может остановиться. Я увидел, что Сэнли дернул себя за волосы, а потом незаметно снова пригладил их. Наш хозяин сердито нахмурился и засунул руки так глубоко в карманы, что, казалось, вот-вот их прорвет. Маленький Бинг ерзал на стуле. И тут женщина перестала смеяться так же внезапно, как начала. Наступила томительная тишина. Был слышен только писк какого-то зверька. Наконец она сказала:
— Сегодня вечером здесь так чудесно пахнет; и такая тишина! Налейте-ка мне еще! — Она протянула нашему хозяину стакан. — За ваше доброе здоровье, почтенные друзья, — провозгласила она.
Вдруг наш хозяин снова сел на свой стул и, скрестив на груди руки, испустил жалостный, еле слышный вздох.
— Я не собираюсь причинять вам неприятности, — сказала она. — Сегодня вечером я не обижу и мухи. Здесь пахнет домашним уютом. Поглядите-ка! — Она показала нам подол своей юбки. — Роса! Я промокла от росы! Как она дивно пахнет!
Ее голос утратил всякую грубость. Так могла говорить мать или сестра. Это было очень странно, и маленький Бинг пролепетал:
— Очень плохо! Очень плохо!
Но никто не знал, относились ли эти слова к женщине или к нам.
— Я прошла сегодня много миль, — сказала она. — Такой прогулки мне не случалось совершать с самого детства. ^
В ее голосе звучали такие нотки, которые отдались во мне болью. И тут молодой Сэнли внезапно встал.
— Извини меня, Аллен, — запинаясь, сказал он. — Уже очень поздно, мне пора.
Я заметил, как блеснули его глаза, когда он взглянул на женщину.
— Вы уходите? — спросила она.
В ее голосе прозвучало что-то похожее на сожаление, наивное и неосознанное, и тут этого приглаженного молодого человека точно прорвало:
— Да, мадам, ухожу. Позвольте спросить, зачем вы сюда пожаловали? Моя жена…
Он остановился, ощупью нашел дверь, распахнул ее и, улыбнувшись своей заученной улыбкой, удалился. Женщина встала и деланно рассмеялась.
— Его жена! О-о! Ну что ж, желаю ей счастья. Ах, боже мой! Конечно же, я желаю ей счастья. И вашей жене, Джек Аллен; и вашей, если она у вас есть. Билли Бинг, вы помните меня, помните, когда я в первый раз… сегодня вечером я подумала, что… подумала…
Она закрыла лицо руками. Один за другим, крадучись, мы покинули веранду, дав женщине возможность выплакаться в одиночестве.
Кто знает, о чем она думала? Одному небу известно, какие еще дела творятся вокруг нас. Они выплывают на свет, слава богу, не слишком часто.
Позже я подкрался к веранде. Женщина все еще была там, а рядом с нею маленький Бинг, склонившийся к ней. Потом я увидел, как он взял ее за руку, погладил и, поглядывая на небо, увел женщину в темноту».
ЧУДАК
В нем чувствовался сильный характер, если можно утверждать это о человеке, который еще ходит в детских платьицах. Да, платьице было совсем коротенькое — всего в девять дюймов длиной, — зато его носило существо с сильным и решительным характером. На корабле все называли его Чудаком. Почему? Трудно сказать. Может быть, за то, что он презабавно ковылял целые дни по всему кораблю, был толстый, как мячик, и казался отчаянным забиякой. Настоящее имя его было Фердинанд, но родители называли его «малыш», а мы прозвали «Чудаком».
Два месяца мы плыли под парусами на запад, к мысу Доброй Надежды. Почти все время держалась ясная, тихая погода, а в такую погоду его выпускали на палубу, где он ходил вперевалочку или стоял, прижавшись к чьим-нибудь коленям. Если вы начинали его разглядывать, он в ответ принимался изучать вас, и становилось ясно, что он дает вам ничуть не более лестную оценку, чем вы ему. Он всегда брал над вами верх.