— Да, да, — сказал он. — Страна катится в пропасть, это факт; а они не хотят этого понять и продолжают вовсю подтачивать дух независимости в народе. Если в работника вселяют уверенность, что кто-то его обеспечит, как бы он ни работал, все равно, — то, скажите на милость, что останется от его энергии, дальновидности и упорства?
Он говорил, все более возвышая голос, и к его изысканному выговору человека «из общества» примешивалась пикантная гнусавость, которой, насколько я помню, он был обязан тому, что ему в свое время не удалили аденоиды.
— Помяните мое слово, — продолжал он. — Пока мы не изменим своей линии поведения, мы не добьемся ничего. Мы пренебрегаем законом эволюции. Говорят, будто Дарвин устарел. А я скажу, что для меня он еще годится. Конкуренция вот единственный двигатель прогресса!
— Да, но конкуренция — очень жестокая вещь, — возразил я. — Не всякий в состоянии ее выдержать. — Тут я посмотрел на него в упор. — Неужели вы против оказания помощи тем, кому эта конкуренция не под силу?
— Эх, — сказал он и, как бы щадя мою наивность, понизил голос. — Тут дело коварное: только начни — конца не будет! Чем больше им дают, тем больше они требуют. А между тем они из-за этого теряют свой запал. Я довольно много об этом думал. Близорукая политика. Нет, нет, никуда это не годится!
— Но не хотите же вы, чтобы люди погибали от преждевременной дряхлости, от случайной болезни, от превратностей торговли и промышленности? — возразил я.
— Нет, зачем же, — сказал он, — я вовсе не против благотворительности. Тетя Эмма у нас по этой части молодчина. Клод тоже. Да я и сам стараюсь вносить свою лепту.
Странное, чуть ли не виноватое выражение мелькнуло в его взгляде, и я вдруг почувствовал к нему прилив симпатии: «А он, собственно, славный малый», — подумал я.
— Я только лишь хочу сказать, — продолжал он, — что считаю порочным самый принцип, когда люди приучаются рассчитывать на какие-то блага, которые сваливаются на них независимо от их собственных усилий. — Тут он повысил голос, и взгляд его снова стал неподвижным. — Я убежден, что вся эта помощь, вся эта возня со слабыми — вредный и ненужный вздор. Самая элементарная логика говорит нам об этом.
В своем негодовании на «порочный принцип» он даже вскочил и, казалось, позабыл о моем присутствии. Он стоял у самого окна, и резкий, безжалостный свет подчеркивал все убожество этой бесцветной фигуры, его бледного, длинного, узкого лица, вялость его холеных белых рук, — все, что делало его не человеком, а тенью человека. Зато его гнусавый, не допускавший возражений голос забирал все выше и выше.
— Нет, тут нужна решимость! Надо раз навсегда прекратить все виды государственной помощи; надо приучить людей рассчитывать на самих себя. А этак мы только разведем паразитизм в народе.
Я вдруг испугался, как бы не лопнула одна из голубых жилок, пересекающих его белый лоб, — уж очень он разгорячился! — и поспешил переменить тему разговора.
— Как вам нравится в деревне, у тетушки? — спросил я. — Не скучаете?
Он встрепенулся, словно я внезапно разбудил его своим вопросом.
— О! Так ведь это только временно, — ответил он, — пока не получу место, о котором вам говорил.
— Постойте… Сколько же лет прошло с тех пор, как?..
— Четыре года. Тетушка, разумеется, очень рада, что я живу у нее…
— Ну, а как ваш брат, Клод?
— Да он ничего, спасибо. Хлопоты, конечно, одолевают. Папаша, как вы знаете, оставил имение в довольно запущенном состоянии.
— Да, да, конечно. А чем еще он занимается?
— Он-то? Да в приходе всегда, знаете, дела найдутся.
— А как поживает Ричард?
— Ничего. Как раз вернулся в этом году. Кое-как сводит концы с концами благодаря пенсии. Накопить-то он, конечно, ничего не сумел.
— А Вилли? Прихварывает по-прежнему?
— Да.
— Бедняга!
— Ну, у него нетрудная работа. И даже, если здоровье вдруг откажет, приятели по колледжу — у него их много — подыщут ему синекуру. Его все любят, старину Вилли!
— А что Алан? Я о нем не слышал с тех пор, как лопнуло их предприятие в Перу. Говорят, он женился?
— Как же! На одной из дочерей Берли. Хорошая девушка и богатая наследница. У них много земли в Хемпшире. Все хлопоты по имению теперь на Алане.
— И, верно, у него уже ни на что другое времени не остается?
— Отчего же? Возится со своими коллекциями, как и прежде.
Больше расспрашивать было не о ком.
Но тут он, должно быть, решил, что сведения о процветании его родственников, которые я у него выудил, некоторым образом умаляют его собственные достижения, и разразился следующей тирадой: