Горничная открыла дверь на звонок.
— Доложите — мистер Форсайт, по очень важному делу.
Если Ирэн поймет, кто пришел, весьма возможно, что она откажется его принять. «Черт возьми, — подумал он, ожесточаясь по мере приближения часа борьбы. — Нелепая затея! Все шиворот-навыворот!»
Горничная вернулась.
— Не изложит ли джентльмен свое дело?
— Скажите, что оно касается мистера Джона, — ответил Сомс.
Снова остался он один в холле перед бассейном белосерого мрамора, задуманным ее первым любовником. Ох!
Она дурная: она любила двух мужчин, а его не любила!
Он не должен этого забывать, когда встретится с ней еще раз лицом к лицу. И вдруг он увидел ее в просвет между тяжелыми лиловыми портьерами, застывшую, словно в раздумье: та же величественная осанка, то же совершенство линий, та же удивленная серьезность в темных глазах, та же спокойная самозащита в голосе:
— Войдите, пожалуйста!
Он вошел. Как тогда на выставке, как в той кондитерской, она показалась ему все еще красивой. И в первый раз, самый первый со дня их свадьбы, состоявшейся тридцать шесть лет назад, он заговорил с Ирэн, не имея законного права назвать ее своею. Она не была в трауре — все, верно, радикальные выдумки его двоюродного братца.
— Извините, что осмелился к вам прийти, — сказал он угрюмо, — но это дело надо так или иначе решить.
— Вы, может быть, присядете?
— Нет, благодарю вас.
Досада на свое ложное положение, на невыносимую церемонность между ними овладела Сомсом, и слова посыпались сбивчиво:
— Какая-то адская, злая судьба! Я не поощрял, я всеми силами старался пресечь. Моя дочь, я считаю, сошла с ума, но я привык ей потакать, вот почему я здесь. Вы, я уверен, любите вашего сына.
— Безгранично.
— И что же?
— Решение зависит от Джона.
У Сомса было чувство, точно его осадили и поставили перед ним барьер. Всегда, всегда она умела поставить барьер перед ним — даже тогда, в первые дни после свадьбы.
— Прямо какое-то сумасбродство, — сказал он.
— Да.