И в эту минуту он заметил, что около знаменитого итальянца стоит, разглядывая свои пальцы, высокий молодой человек с зачесанными назад волосами. Бэрти Кэрфью! За его спиной, дожидаясь очереди «почествовать», не кто иной, как сам Мак-Гаун. Право, шутки богов зашли слишком далеко. Высоко подняв голову, потирая изувеченные пальцы, Бэрти Кэрфью прошел мимо них к своей бывшей возлюбленной. Она поздоровалась с ним нарочито небрежно. Но пронырливый нос не дремал — вот и Мак-Гаун! Как он изменился — мрачный, посеревший, злой! Вот кто мог потягаться с великим итальянцем. А тот тоже смешался с толпой придворных.
Напряженное молчание сразу прервалось, придворные, парами, кучками, отступили, и Мак-Гаун остался вдвоем со своей невестой. Майкл повернулся к Флер.
— Едем.
В такси они оба молчали. На поле битвы Майкл болтал до изнеможения и теперь нуждался в передышке. Но он нашел ее руку; она не ответила на его пожатие. Козырь, который он пускал в ход в трудные минуты, — одиннадцатый баронет — последние три месяца что-то не помогал; Флер, по-видимому, не нравилось, когда Майкл прибегал к этому средству. «Огорченный, недоумевающий, он прошел за ней в столовую. Какая она была красивая в этом зеленовато-сером платье, очень простом и гладком, с широким воланом. Она присела к узкому обеденному столу, он стал напротив, мучительно подыскивая убедительные слова. Его самого такой щелчок оставлял глубоко равнодушным, но она!..
Вдруг она сказала:
— И тебе все равно?
— Мне лично — конечно.
— Ну да, у тебя остается твой фоггартизм и Бетнел-Грин.
— Если ты огорчена. Флер, то мне совсем не все равно.
— Если я огорчена!
— Очень?
— К чему говорить, чтобы ты окончательно убедился, что я — выскочка?
— Никогда я этого не думал.
— Майкл!
— Что ты, в сущности, подразумеваешь под этим словом?
— Ты прекрасно знаешь.
— Я знаю, что ты любишь быть окруженной людьми, хочешь, чтобы они о тебе хорошо думали. Это не значит быть выскочкой.
— Да, ты очень добр, но тебе это не нравится.
— Я восхищаюсь тобой.
— Нет, ты хочешь меня, а восхищаешься ты Норой Кэрфью.
— Норой Кэрфью! Мне нет до нее дела; по мне, пусть она хоть завтра же умрет.
Он почувствовал, что она ему верит.
— Ну, если не ею, то ее идеалами, тем, что мне чуждо.
— Я восхищаюсь тобой, — горячо сказал Майкл, — восхищаюсь твоим умом, твоим чутьем, мужеством; и твоим отношением к Киту и к твоему отцу; и тем, как ты ко мне терпима.
— Нет, я тобой восхищаюсь больше, чем ты мной. Но, видишь ли, я не способна на самопожертвование.
— А Кит?
— Я люблю себя, вот и все.
Он потянулся через стол, взял ее руку.
— Больное воображение, родная.
— Ничего больного. Я вижу все слишком ясно.
Она откинула голову, ее круглая шея, белевшая под лампой, судорожно вздрагивала.
— Майкл, поедем в кругосветное путешествие!
— А как же Кит?
— Он еще слишком мал. Мама за ним присмотрит.
Если она идет на это, значит все обдумано!
— Но твой отец?
— Право же, он совсем не стар, и у него остается Кит.
— Ну что ж! Парламентская сессия кончается в августе…
— Нет, едем сейчас.
— Подождем, осталось только пять месяцев. Мы еще успеем постранствовать.
Флер посмотрела ему в глаза.
— Я знала, что своим фоггаргизмом ты дорожишь больше, чем мной.
— Будь же благоразумна, Флер!
— Пять месяцев выносить эту пытку? — она прижала руки к груди. — Я уже полгода страдаю. Должно быть, ты не понимаешь, что у меня больше нет сил?
— Но, Флер, все это так…
— Да, это такая мелочь — потерпеть полное фиаско, не правда ли?
— Но, дитя мое…
— О, если ты не понимаешь…
— Я понимаю. Сегодня я «был взбешен. Но самое разумное — показать им, что это тебя нимало не задевает. Не следует обращаться в бегство. Флер.
— Не то! — холодно сказала Флер. — Я не хочу вторично добиваться того же приза. Отлично, я останусь, и пусть надо мной смеются.
Майкл встал.
— Я знаю, что ты не придаешь моей работе ни малейшего значения, но ты не права, и все равно я уже начал. О, не смотри на меня так, Флер! Это ужасно!