После продолжительного утреннего сеанса сестры вместе с Гарцем и Дони отправились осматривать развалины. Мисс Нейлор, из-за головной боли оставшаяся дома, заботливо напутствовала их, предостерегая от солнечного удара, жгучей крапивы и незнакомых собак,
С тех пор как художник вернулся, он и Кристиан почти не разговаривали. Под парапетом, где они сидели, был пристроен балкон с перилами, уставленный небольшими столиками. Дони и Грета играли там в домино, два солдата пили пиво, а на верхней ступеньке лестницы сидела жена сторожа и чинила одежду.
— Я думала, мы друзья, — вдруг сказала Кристиан.
— А разве это не так, фрейлейн Кристиан?
— Вы исчезли, не сказав ни слова; друзья так не поступают.
Гарц кусал губы.
— Вали, по-видимому, все равно, — продолжала она с какой-то отчаянной поспешностью, — причиняете вы людям боль или нет. За все время, что вы здесь, вы даже ни разу не навестили своих родителей.
— Вы думаете, им хочется видеть меня?
Кристиан взглянула на него.
— Жизнь у вас текла так безмятежно, — сказал он с горечью, — что вы ничего не можете понять.
Он отвернулся и потом горячо заговорил:
— Я горжусь тем, что вышел из крестьянской семьи… и сам не хотел бы иной судьбы; но они «простолюдины», они ограниченные люди… они понимают только то, что могут увидеть и пощупать!
— Простите, — тихо сказала Кристиан, — вы ведь никогда мне не рассказывали о себе.
Художник бросил на нее злой взгляд, но, видно, почувствовав угрызения совести, тотчас сказал:
— Я никогда не любил крестьянской жизни… мне хотелось выбраться в большой мир; у меня было такое чувство… я хотел…. не знаю, чего я хотел! И в конце концов я сбежал к маляру в Меран. Наш священник по просьбе моего отца написал мне письмо… родители отказались от меня; вот и все.
Глаза Кристиан блестели, губы шевелились, словно у ребенка, слушающего сказку.
— Говорите, — попросила она.
— Я пробыл в Меране два года, пока не научился всему, чему можно было научиться там, а потом мой дядя — брат матери — помог мне уехать в Вену. Мне посчастливилось попасть в подручные к человеку, который расписывал церкви. Мы с ним объездили всю страну. Однажды он заболел, и я сам расписал весь купол церкви. Всю неделю я целыми днями лежал на спине на досках лесов и писал… Я очень гордился своей работой.
Гарц умолк.
— А когда вы начали писать картины?
— Один мой друг спросил меня, почему бы мне не попытаться поступить в академию. И я стал посещать вечерние курсы; я рисовал каждую свободную минуту; мне, конечно, приходилось еще зарабатывать на жизнь, и потому я рисовал по ночам. Потом, когда пришло время сдавать экзамены, мне показалось, что я ничего не умею… У меня было такое чувство, словно я никогда не брал в руки ни кисти, ни карандаша. Но на второй дань профессор, проходя мимо, сказал мне: «Хорошо! Очень хорошо!» Это подбодрило меня. Но все-таки я был уверен, что провалился. Однако я оказался вторым из шестидесяти.
Кристиан кивнула.
— Чтобы учиться в академии, мне, конечно, пришлось бросить работу. Там был всего один профессор, который меня еще кое-чему научил, все остальные казались попросту дураками. А этот человек, бывало, подойдет и сотрет рукавом все, что ты написал. Сколько раз я плакал от ярости… а все равно сказал ему, что могу учиться только у него. Он был так удивлен, что записал меня в свой класс.
— Но как же вы жили без денег? — опросила Кристиан.
Лицо Гарца залилось густым, темным румянцем.
— Сам не понимаю, как я жил; а уж тому, кто не прошел через все это, никогда не помять.
— Но я хочу понять. Расскажите, пожалуйста.
— Ну что вам рассказать? Как я дважды в неделю питался бесплатными обедами? Как получал подачки? Как голодал? У моей матери был богатый родственник в Вене… я обычно ходил к нему. И делал это скрепя сердце. Но когда есть нечего, а на дворе зима…
Кристиан протянула ему руку.
— Бывало, я занимал немного угля у таких же бедняков-студентов, каким был сам, но я никогда не обращался к богатым студентам.