Мистер, Стоун вскоре, по-видимому, сообразил, кто перед ним, и с минуту стоял молча, глядя на дочь. Его отношение к обеим дочерям было отношением селезня к двум лебедям, которых он неведомо как породил: здесь был и вопрос, и неодобрение, и любование, и легкая растерянность.
— Почему она не пришла? — спросил он.
Лицо Бианки, скрытое вуалью, исказилось от боли.
— Ты не спрашивал у Хилери?
— Я не мог его найти, — ответил мистер Стоун. В его терпеливо склоненной фигуре и седой голове, на которую падали солнечные лучи, было что-то такое, что заставило Бианку взять его под руку.
— Пойдем домой, папа. Я буду писать под твою диктовку.
Мистер Стоун внимательно посмотрел на нее и покачал головой.
— Это не согласуется с моими принципами. Я не могу принять бесплатную услугу. Но если ты зайдешь ко мне, дорогая, я охотно прочту тебе несколько страниц. Это меня очень стимулирует.
Глаза Бианки затуманились. Прижав к груди отцовскую руку в шершавом рукаве, она повела старика к дому.
— Мне думается, я написал нечто, что может тебя заинтересовать, сказал мистер Стоун.
— Наверно заинтересует, — тихо поддакнула Бианка.
— Тема эта затрагивает каждого, — сказал мистер Стоун. — Это тема рождения. Садись за стол. Я начну,
как обычно, с того места, где остановился вчера.
Бианка заняла место, предназначенное для маленькой натурщицы, оперла подбородок о ладонь и сидела неподвижно, как те статуи, на которые она только что ходила смотреть.
Можно было подумать, что мистер Стоун нервничает: он дважды перекладывал листы рукописи, откашливался. Но вот он взял лист, отошел на три шага, повернулся спиной к дочери и начал читать:
— «В этом медленном, непрерывном переходе одних форм в другие, называемом! жизнью, люди, у которых от постоянной деятельности развилась известная судорожностъ, выделили один определенный момент, по существу своему ничем особенно не отличающийся от любого другого, и назвали его Рождением. Это обыкновение выделять в мировом! процессе один-единственный миг, отдавая ему предпочтение перед всеми остальными, быть может, больше, чем что-либо другое, способствовало затемнению кристальной ясности вечного потока вселенной. С тем же успехом можно было бы, наблюдая процесс развития земли, выходящей из мглистых объятий зимы, изолировать один-единственный день и назвать его Весной. В ходе ритмических подъемов и спадов, управляющих переходом одной формы в другую…» Начавшись с тонкого, хриплого полушепота, голос мистера Стоуна постепенно креп, становился все громче, как будто автор обращался к большой аудитории: «…золотая дымка вселенной, где люди парили бы вокруг солнца, подобно ярким крыльям, уступила место эгоистическому нимбу, который создавал себе каждый человек, прославляя свое рождение. Этой первичной ошибкой объясняется, возможно, и необыкновенный субъективизм человеческой философии. Медленно, но неуклонно в сердце человека умирало желание назвать своего ближнего братом».
Вдруг мистер Стоун перестал читать и сказал:
— Вон он идет.
В следующую минуту дверь отворилась, и вошел Хилери.
— Она не пришла, — сообщил ему мистер Стоун, и Бианка добавила вполголоса:
— И мы без нее скучаем.
— Ее глаза смотрят как-то особенно, — сказал мистер Стоун. — Они помогают мне заглядывать в будущее. Такой взгляд я замечал у собак женского пола.
Тихонько рассмеявшись, Бианка проговорила как бы про себя:
— Неплохо сказано.
— У собак есть одна добродетель, — сказал Хилери, — которая у людей отсутствует: собаки не способны издеваться.
Но губы Бианки, чуть раскрытые в усмешке, казалось, говорили: «Ты требуешь слишком многого. Ведь я больше уже не привлекаю тебя. Неужели ты ждешь, что я буду сочувствовать твоему увлечению этим примитивным созданием?»
Взгляд мистера Стоуна был прикован к стене.
— Собака многое утратила из своих первоначальных качеств, — проговорил он.
И, подойдя к конторке, взял гусиное перо. Хилери и Бианка не произнесли ни звука, не взглянули друг на друга, и в тишине, более значимой, чем любые слова, раздался скрип пера по бумаге. Наконец мистер Стоун отложил его и, увидев, что в комнате у него присутствуют двое, стал читать:
— «Оглядываясь на те дни, когда доктрина эволюции достигла своего апогея, можно увидеть, как человеческий ум своей привычкой к непрерывной кристаллизации разрушил все значение этого процесса. Взгляните, например», на такое бесплодное явление, как кастовая пагода! Подобно этому китайскому храму, было сформировано тогда все общество. Люди жили слоями, настолько отделенные друг от друга, класс от класса…»