— Где же вы теперь живете? — спросил он тоном, изобличающим его чувства,
— Я не должна говорить.
— Ну что ж, пожалуйста. Можете держать свои секреты про себя.
Нижняя губка маленькой натурщицы уныло отвисла. Под глазами у нее была синева, лицо осунулось и выглядело жалким.
— Что же вы не расскажете, что нового? — спросила она своим деловитым тоном.
Старый лакей издал неясное ворчание.
— Гм… Младенец умер, завтра хоронят.
— Умер… — повторила за ним маленькая натурщица.
— Я тоже пойду на похороны — на Бромптонское кладбище. В половине десятого выхожу из дому. Только это я с конца начал. Хьюз в тюрьме, а жена его стала, как тень.
Маленькая натурщица потерла руки о юбку.
— За что он сел в тюрьму?
— За то, что бросился на жену с оружием. Я был на суде свидетелем.
— Почему он на нее бросился?
Крид глянул на девушку и, покачав головой, ответил:
— Это лучше знать тому, кто в том повинен.
Лицо маленькой натурщицы стало цвета красной гвоздики.
— Я не отвечаю за его поведение, — сказала она. — На что он мне, такой человек? Уж его-то мне во всяком случае не надо.
Искреннее презрение, прозвучавшее в этой гневной вспышке, удивило старого лакея.
— Я ничего и не говорю, — сказал он. — Мне все едино. Я в чужие дела сроду не вмешивался. Но это нарушает порядки. Уж сколько времени я не получаю приличного завтрака. Бедная женщина совсем голову потеряла. Как только младенца похоронят, я от них съеду, подыщу себе другую комнату, пока Хьюз не вернулся.
— Надеюсь, что его там подержат, — пробормотала маленькая натурщица.
— Ему дали месяц.
— Всего месяц?
Старый лакей посмотрел на девушку. «Да, в тебе, пожалуй, больше прыти, чем я думал», — казалось, говорил его взгляд.
— Приняли во внимание, что он служил отечеству, — заметил он вслух.
— Жалко, что ребеночек умер, — сказала маленькая натурщица обычным своим бесстрастным тоном.
«Вест-министр» покачал головой.
— Я всегда знал, что он не жилец на этом свете.
Покусывая кончик пальца белой нитяной перчатки, девушка смотрела на уличное движение. Как бледный луч света, в темную теперь пещеру ума этого старого человека проникла мысль, что он не вполне понимает девушку. Ему в жизни приходилось определять ранг не одной молодой особы, и сознание того, что он не совсем уверен, к какому разряду ее отнести, было похоже на то чувство, которое, вероятно, испытывает летучая мышь, застигнутая врасплох дневным светом.
Не попрощавшись, девушка вдруг отошла от него.
«Ну что ж, — подумал он, — манеры у тебя не стали лучше от того, что ты живешь где-то там в другом доме, да и вид тоже, хоть ты и разрядилась в новое платье».
И он еще некоторое время раздумывал над странной пристальностью ее взгляда и неожиданным резким уходом.
Сквозь кристальную ясность потока вселенной можно было бы видеть, как в этот самый момент Бианка выходит из парадной двери своего дома.
Ее состояние экзальтации, трепетная тоска по гармонии — все это прошло. Странно переплетаясь между собой, ум ее занимали две мысли: «Если бы только она была леди!» и «Я рада, что она не леди!»
Из всех темных и путаных лабиринтов человеческое сердце — самый темный и путаный, а из всех человеческих сердец наименее ясны и наиболее сложны сердца людей того круга, к которому принадлежала Бианка. Гордость — простое качество, пока она сочетается с простым взглядом на жизнь, основанным на примитивной философии собственности; гордость перестает быть простым качеством, когда ее со всех сторон окружают сотни стремлений общественной совести и парализующих раздумий. Бианка твердо решила вернуть девушке прежнее ее место в доме, но гордость ее боролась сама с собой, а чувство собственности в отношении человека, который был ее мужем, боролось с благоприобретенными понятиями свободы, широты взглядов, равенства и хорошего вкуса. Душа ее была в смятении, разум восставал против самого себя, и Бианка, в сущности, действовала лишь из простого чувства сострадания.
Выйдя из комнаты отца, она, забежав к себе наверх, тотчас вышла из дому, и теперь быстро шагала по улицам, чтобы это чувство — быть может, из всех самое физическое, пробуждаемое тем, что мы видим и слышим, и требующее постоянной пищи, — не успело ослабнуть.
Она направилась на ту улицу в Бэйсуотере, где, как ей сообщила Сесилия, жила теперь девушка.