— Знаешь, мне кажется, что из всех самоуверенных людей, каких мне только приходилось встречать, ты самый худший!
Ноздри у Мартина дрогнули.
— Готова ты всадить пулю в осла или нет — отвечай!
— Я вижу перед собой только одного осла, и он пока не собирается умирать.
Мартин схватил ее за руку пониже локтя и, крепко держа, сказал:
— Не увиливай!
Тайми силилась высвободить руку.
— Пусти!
Мартин смотрел ей прямо в глаза. Щеки его залились краской.
У Тайми лицо тоже стало цвета темной розы, как портьера, висевшая рядом.
— Пусти!
— Не пущу! Я заставлю тебя приобрести наконец твердые взгляды. Как ты намерена жить? Берешься ты за это в припадке сентиментальности или же серьезно решила делать дело?
Девушка, будто загипнотизированная, перестала сопротивляться. На лице ее появилось удивительнейшее выражение — в нем были и покорность, и вызов, и боль, и радость. Так они сидели с полминуты, глядя в глаза друг другу. Услышав какой-то шорох, они обернулись и увидели, что Бианка направляется к двери. Сесилия тоже встала.
— Бианка, в чем дело?
Бианка открыла дверь и вышла. Сесилия быстро последовала за ней, но она не успела увидеть лица сестры, скрытого вуалью.
В комнате мистера Стоуна неярко горела зеленая лампа, а сам он, в коричневом шерстяном халате и в комнатных туфлях, сидел на краю своей раскладной кровати.
И вдруг ему показалось, что он не один в комнате.
— На сегодня я работу закончил, — проговорил он. — Я жду, когда взойдет луна. Сейчас она почти полная. Отсюда мне будет виден ее лик.
Кто-то сел на кровать рядом с ним и тихо сказал:
— Лик женщины.
Мистер Стоун узнал свою младшую дочь;
— На тебе шляпа? Ты собираешься выходить, дорогая?
— Нет, я только что вернулась и увидела, что у тебя горит свет.
— Луна — бесплодная пустыня, — сказал мистер Стоун. — Там не знают, что такое любовь.
— Как же ты тогда можешь смотреть на нее? — прошептала Бианка.
Мистер Стоун поднял вверх палец.
— Она взошла.
Бледная луна скользнула на темное небо. Свет ее проник в сад и через открытое окно на кровать, где они сидели.
— Если нет любви, нет и жизни, — сказала Бианка. — Разве не так, папа?
Глаза мистера Стоуна, казалось, пили лунный свет.
— Да, это великая истина. Что это — кровать дрожит!
Крепко прижав руки к груди, Бианка силилась побороть беззвучные рыдания. Эта отчаянная борьба причиняла ей невыносимые муки, и мистер Стоун сидел молча, сам весь дрожа. Он не знал, что ему делать. За долгие годы, посвященные всемирному братству, его застывшее сердце позабыло, как помочь родной дочери. Он только мог коснуться ее своими худыми, дрожащими пальцами.
Бианка, чье теплое тело он почувствовал под своей рукой, затихла, словно его беспомощность заставила ее почувствовать, что и он тоже одинок. Она крепче прижалась к отцу. Лунный свет, поборов мигающий огонек лампы, наполнил собой всю комнату. Мистер Стоун сказал:
— Я бы хотел, чтобы была жива ее мать.
Бианка опять разрыдалась.
Бессознательно проделав старое, забытое движение, рука мистера Стоуна обняла дрожащее тело дочери.
— Я не знаю, что сказать ей, — бормотал он и вдруг начал медленно раскачиваться. — Движение успокаивает.
Луна покинула комнату. Бианка сидела так тихо, что мистер Стоун перестал раскачиваться. Его дочь больше уже не рыдает. Вдруг ее поцелуй обжег ему лоб.
Весь дрожа от этой горестной ласки, он поднес пальцы к тому месту на лбу, куда она его поцеловала, и огляделся по сторонам.
Но Бианки в комнате уже не было.
ГЛАВА XXXIII
ХИЛЕРИ РЕШАЕТ ПРОБЛЕМУ
Чтобы понять до конца поведение Хилери и Бианки в этом «кафликте», как выразился бы «Вест-министр», необходимо принять в расчет не только их чувства, свойственные всем человеческим существам, но и ту философию брака, которой оба придерживались. По своему воспитанию и окружению они принадлежали к общественной группе, которая «в те дни» отвергла старомодные взгляды на брак. Выступая против собственнических принципов и даже своих законных прав, люди, составлявшие эту группу, оказывались тем самым поборниками неограниченной, пожалуй, слишком шумно заявляющей о себе свободы. Как все оппозиционеры, они были вынуждены, исключительно ради принципа, не соглашаться с власть имущими и с презрением и обидой смотрели на большинство, которое, в силу своего численного превосходства, объявляло свои убеждения законом, гласившим: «Это моя собственность и останется таковой навсегда». Поскольку закон все же обязывал их смотреть на мужей и жен как на собственность, они были вынуждены, даже в самых счастливых супружеских союзах, всячески остерегаться, чтобы не проникнуться отвращением к своему положению супругов. Самая законность их брака побуждала их к тому, чтобы говорить о нем с ужасом. Они были как дети, которых отправили в школу в брючках, едва доходящих до колен, и которые сознают, что не в силах ни укоротить свой рост, подогнав его к длине брючек, — ни заставить расти сами брючки. Они являли собой пример той извечной «смены одних форм другими», которую мистер Стоун назвал Жизнью. В далеком: прошлом мыслители, мечтатели и «художники-мазилы», отвергая установленные формы, тем самым намечали новые формы для закона о браке, и на основе картин, мыслей и мечтаний, не получивших признания при их жизни, он потом и сложился, — тогда, когда сами они уже обратились в ветер. А теперь закон этот, в свою очередь, стал высохшей кожурой, лишенной зерен разума, и опять мыслители, мечтатели и «художники-мазилы» отрицали его и опять оставались непризнанными.