И все же Вьетнаму предстояло стать самым ранним и простым уроком, в то время как парадигма «холодной войны» постепенно уходила в прошлое. Как нация вьетнамцы были сильно разобщены, раздроблены оставившим свой след колониализмом, племенными, религиозными, политическими, социальными и экономическими различиями. Вряд ли было сюрпризом то, что после ухода французов вспыхнула гражданская война: ситуация имела сильное сходство с крахом, который постиг Югославию в 1990 году. Следовало понять очевидность того, что все эти бедствия имели мало общего с внешним вмешательством. Так, вьетнамцы были крайне националистичными и на протяжении всей своей истории стойко сопротивлялись иностранному господству. Мысль о том, что коммунистический Вьетнам станет марионеткой Китая (или любой другом страны), была ошибочна: Хо Ши Мин и его последователи были националистами еще до того, как стали коммунистами, и очень не доверяли своему северному соседу, который был известен давними империалистическими планами относительно Вьетнама[303]. Китай и Вьетнам начали сражаться друг с другом сразу после окончания Вьетнамской войны. Объединенный, сильный коммунистический Вьетнам под руководством Хо мог создать большие трудности для свои соседей; у Вьетнама были собственные экспансионистские традиции, но само по себе это не угрожало американским стратегическим интересам. И не могло угрожать впоследствии. Но «теория домино» утверждала, что такая угроза не только существует, но и создает большую опасность для Соединенных Штатов.
Было соблазнительно приписать это упорство в заблуждении исключительно внутренней политике, и не было сомнений, что страх правых республиканцев, который заставил твердить о «потере Китая» после победы Мао Цзе Дуна в 1949 году, был главным фактором в расчетах всех президентов, от Трумэна до Никсона, которые имели дело с вьетнамским вопросом. Но это было не единственной и тем более достаточной причиной (даже в их собственных глазах) принятых этими людьми решений. Например, Эйзенхауэр имел почти полную свободу действий в политике, в решениях по Юго-Восточной Азии и был близок к левым до такой степени, что ему пришлось встретиться с серьезной оппозицией. (В 1954 году Джон Ф. Кеннеди был самым заметным критиком в Сенате). Дело было в том, что действия людей, принимающих решения, направлялись парадигмой «хо-лодной войны», которая была неприменима к ситуации в Индокитае, и еще больше преумножала опасные иллюзии.
Так что в 1954–1955 годах, как только французы ушли из Индокитая, правительство США столкнулось с большой дилеммой, которую отчасти само поставило перед собой: как удержать распространение коммунизма на юг? Это следовало из трех принципов политики. Первый утверждал, что не должно быть предпринято ни одной прямой военной интервенции со стороны Соединенных Штатов (еще были свежи воспоминания о Корейской войне, понесенных потерях и непопулярности). Из всех президентов только Линдон Джонсон отступал от этого принципа; Ричард Никсон проводил политику «вьетнамизации» как возвращение к норме. Во-вторых, у Соединенных Штатов не было никакого желания заменять французский колониализм своим[304], — подобное мероприятие не только противоречило их традициям, но выглядело донельзя анахроничным; как заметил Хо Ши Мин, «белый человек в Азии перестает быть таковым»[305]. Третий принцип утверждал, что никакое соглашение с Хо Ши Мином не является возможным, так как он считался не истинным националистом, а орудием Кремля. И изо всех трех принципов следовало, что Соединенным Штатам был необходим «настоящий» националист, который бы мог создать эффективное антикоммунистическое правительство и действовать как надежные союзник — недоброжелатели назовут это марионеткой — Вашингтона. По схожим причинам французы в свое время посадили на трон императора Бао Дай. Администрация Эйзенхауэра сделала фатальный выбор в пользу Нго Дин Диема. Дием был непокладист и негибок. Член семьи высокого китайского чиновника, в националистических кругах он имел репутацию скромного человека за свой отказ сотрудничать с французами. К несчастью, это означало, что он в течение лет отказывался работать также и с кем бы то ни было. Он возник на политическом небосклоне как премьер-министр Вьетнама в последние дни французского режима, когда его власть простиралась не дальше Сайгона. Британский обозреватель назвал его наихудшим премьер-министром, которого и он когда-либо видел[306], и генерал США Дж. Лоутон Коллинз говорил в отчете Совету национальной безопасности: «По моему глубокому убеждению, в личности этого человека не хватает таких качеств, как умение быть лидером и способность возглавить правительство, которое должно иметь единство цели и действенности, что есть у Хо Ши Мина». Но за первый год пребывания Диема у власти его прогресс относительно того, как он укреплял и распространял свою власть, а именно — с помощью «взяток, убеждения и, наконец, силы», побудил американцев энергично его поддержать. «Президент Дием — самая большая надежда Южного Вьетнама», — сказал Хьюберт Хамфри в 1955 году. И это продолжало оставаться общей точкой зрения в Вашингтоне до 1961 года[307].
Но американцам никогда не удавалось найти способы для реального сотрудничества с Нго Дин Диемом, они никогда не понимали его по-настоящему. Пытаясь ему что-либо втолковать, они меняли тон от презрительного до отчаянного; это заставило азиатского историка представить его понятным Западу. Даже сквозь искаженную призму американской журналистики и историографии можно разглядеть какую-то точку зрения (в чем очень помогают бумаги Пентагона). Глава одной из самых влиятельных вьетнамских семей (Нго были императорами Аммана в XI веке) имел политические взгляды, на которые немного повлияло католическое христианство, в которое были обращены Нго. Он был националистом в том смысле, что противостоял французскому могущественному влиянию и был обречен сопротивляться любой попытке утверждения китайской гегемонии; казалось, на него также немного оказала влияние идея нации, как и сходная мысль о современной демократии (в противном случае едва ли он мог принять и усилить патриотизм своей страны). Действительно, он совсем не был современен. Казалось, он полагал, что нашел нечто похожее на традиционный китайский «мандат небес» на правление. Хотя он и пожил в Соединенных Штатах, у него почти не было представления о том, как должно функционировать современное государство: он имел небольшой опыт и прожил в отставке с 1933 по 1954 год. Он полагался исключительно на свою семью, которая помогла бы ему править, и особенно на братьев (в этом есть некоторое сходство с Кеннеди, но Нго были более многочисленны и менее приспособлены к своему времени). Он постоянно негодовал на США за то, что они оказывали на него давление, побуждая к реформированию: он считал, что американцы наивны, и никогда в ответ на их настойчивость не предпринимал ничего, кроме жеста уступчивости. Но в действительности он сам был наивен. Он не понимал, что революционность третьего мира была направлена против старого режима в той же мере, как и против империалистов; или, скорее, он хорошо понимал, что традиционные пути могли преобладать над вызовом нового, хотя им не удавалось этого сделать где-либо еще со времен боксерского восстания в Китае в 1900–1901 годах.
303
В документах Пентагона долго обсуждаются позиции Хо и причина, побудившая его пойти на временное сближение в 1946 году с французами, как и против китайцев, в следующих выражениях: «Французы — иностранцы. Они слабы. Колониализм умирает. Может, они еще немного продержатся, но им придется уйти, потому что кончается время белых в Азии. Но если придут китайцы, то они уже не уйдут никогда. Что касается меня, то я предпочту обонять пять лет дерьмо французов, чем китайцев всю оставшуюся жизнь» (ИП i. С. 49–50).
304
Хотя я вспоминаю, как Д. У. Броугэн заметил, что то, что американцы хотят на самом деле — это найти новое название империализму.