Доктор Клэр недоуменно смотрела на него.
– Мне кажется… Я даже не знаю, как это выразить. Понимаете, это не мои собаки. Мне брат их оставил на полгода. Я мало что знаю о собаках, но я боюсь, что они несчастны.
Доктор Клэр по-прежнему недоумевала.
– Вы отмечали какое-нибудь навязчивое поведение? Они бегают за собственным хвостом? Грызут что-нибудь? Скулят постоянно? Проявляют агрессию?
– Нет, ничего этого нет, – покачал головой Джонатан.
– От еды не отказываются?
– Нет, – вздохнул он. – Но я не уверен, что они получают то же удовольствие от еды, что и раньше.
– Что вы говорите?! – удивилась доктор Клэр.
Джонатан понял, что она подумала: «Ну и идиот. Очередной самовлюбленный придурок, который мое время тратить пришел».
– Я понимаю, что это всего лишь собаки, – попытался объяснить он. – Но у меня такое чувство, что они несчастны. Данте ведь должен стада овец охранять, не так ли? Мне кажется, он очень умен. А Сисси… она ни на что не жалуется, но мне часто кажется, что ей чего-то не хватает. Куропаток, может? Я не знаю. Просто они оба какие-то… не от мира сего, – и он посмотрел на Данте, выражение морды которого было абсолютно нейтральным. – Взгляните на него. Понимаете, о чем я? Мне иногда кажется, что он… злится.
– Злится?..
– Вот Сисси не злая. Она изо всех сил старается сохранять жизнерадостность, но часто просто проваливается в грусть.
Доктор Клэр глубоко вздохнула, выдохнула и чуть прикрыла глаза.
– Я не психиатр, – сказала она. – На мой взгляд, с вашими собаками все в полном порядке. Бывает, что собаки, живущие в городских условиях, слишком мало двигаются и не получают достаточно внимания от хозяев. У вас есть где с ними в мячик поиграть? Или, может, сдавать их на день в стационар или нанять человека, который с ними будет гулять? Или оставляйте резиновую игрушку с едой. Набейте ее гранулированным кормом в арахисовом масле. Это займет собак на долгие часы.
Джонатан уже один раз так сделал. Данте разделался с ней за минуту и закинул ее за диван с выражением, которое Джонатан принял за презрение.
– Это не поможет, – грустно покачал он головой. – В их жизни нет чего-то важного.
– Чего, например?
– Не знаю, – потерянно сказал Джонатан.
Они оба теперь смотрели на собак.
– И меня не только это беспокоит. А вдруг Данте заскучает настолько, что в один прекрасный день безо всякой причины ему не понравится какой-нибудь маленький ребенок, он бросится на него и разорвет ему лицо в клочья? А кто-то снимет это на телефон, видео соберет миллионы просмотров в интернете, мне вчинят дорогущий иск и история попадет на обложку «New York Magazine». Я оскандалюсь, и мне придется прятаться от позора где-нибудь в Айове. И хотя Данте винить будет не в чем, его, скорее всего, убьют.
– Он когда-нибудь рвал чье-нибудь лицо в клочья? – спросила доктор, критически оглядывая Джонатана.
– Конечно же, нет! – он пришел в ярость от того, что ей могло прийти это в голову. – Но это не значит, что он никогда этого не сделает. Чужая душа – потемки.
Доктор Клэр перевела взгляд на Данте.
– Я достаточно хорошо разбираюсь в собаках, – сказала она, – Данте совершенно не похож на пса, который способен броситься на ребенка, – и, чуть помедлив, добавила, – я думаю, вам стоит перестать волноваться о том, чего нет.
Джонатан долго ничего не говорил.
– А что если он ненавидит свою жизнь?
Врач наклонила голову и, нахмурившись, смотрела на него.
– Одно из достоинств собак состоит в том, что они не бывают несчастны без причины.
– У вас есть собака, доктор Клэр?
– Да.
– У вас не возникает ощущение, что жизнь вашей собаки не совсем удовлетворительна?
Врач помолчала.
– Ну, ей не нравится оставаться дома одной, поэтому я иногда привожу ее с собой на работу. Нью-Йорк – не идеальное место для собак, – сказала она, улыбнувшись. – Но то же самое можно сказать и про людей. Мы привыкаем.
Тут врач украдкой взглянула на часы.
– Простите. Больше не буду отнимать у вас время.
– Попробуйте поиграть с ними в мяч. Или наймите человека, который бы с ними гулял, – и доктор Клэр отвернулась к компьютеру. – Позвоните, если появятся вопросы.
«Но только не такие странные и абстрактные, как сегодня, – стал фантазировать Джонатан. – А такие, с которыми обращаются к ветеринарам, вроде сломанных лап, или глубокой раны, которую можно зашить, или заворота кишок. Или хромоты. Но только не с меланхолией, или апатией, или собачьим вельтшмерцем».
Джонатан задавался вопросом, почему все слова, подходящие для описания состояния его собак, заимствованы из других языков. Английскому языку настолько не хотелось вникать в тонкости душевных переживаний? Неужели англо-американской психике настолько все равно, что она даже не желает знать об экзистенциальной тревоге? На английском приходится говорить что-то невнятное типа «мне как-то не по себе» или «у меня такое чувство, что в мире все как-то не так». Или просто: «У меня депрессия». Разве это может сравниться с емким «вельтшмерц», в котором предельно четко выражено состояние глубокого психологического дискомфорта, вызванного пониманием того, что мир – ужасное место, пронизанное непоправимо ущербной атмосферой жестокости, несовместимой с человеческим (и собачьим) психологическим благополучием?