Далее в газете сообщалось, как много я сделал для радиоэлектроники, музыки и как много ещё мог сделать, но… Не судьба.
Я, загримированный и перекрашенный находился на этом же курорте, но в другой долине, куда скатился на сноуборде по совершенно сумасшедшему склону, где, действительно, едва не свернул себе шею. А по тому склону, где пытались искать меня, отправились одни лыжи с небольшим зарядом тротила. Пытались, потому, что на площадку, расположенную на высоте около трёх тысяч метров, с которой я скатывался, меня доставили на вертолёте ещё вечером. У меня там была установлена палатка с рацией имевшей постоянную связь альпинистской службой спасения.
В этой палатке я уже жил неделю, ежедневно скатываясь с горного склона по девственно чистому снегу. Я обычно ночевал в палатке, под горными звёздами, а утром в лучах восходящего солнца спускался по искрящемуся розовым многометровому снежному насту. Первые три дня меня снимали кинооператоры французского телеканала для путешественников.
В этот день никто не видел, как я съехал на площадку, находящуюся на семистах метрах ниже, отправил лыжи вниз по склону, а сам на сноуборде перебрался через хребет, перепрыгнув с разгона через камни. Потом, на другом склоне, я оставил ещё одну тротиловую шашку с часовым механизмом, чтобы она зачистила мои следы, а сам спокойно съехал к коттетджам, где на имя француза Пьера Делаваля, художника, пишущего горные пейзажи акварелью, был снят номер, в котором даже лежали его, то есть мои, вещи, а на парковке стояла его, то есть моя, машина с нормальными Парижскими номерами. Ну и, естественно, в номере лежали в небольшом беспорядке все принадлежности художника.
Пока меня искали, я спокойно утром и вечеров выходил на пленеры и теперь отдыхал душой и сердцем. Все последние годы я ждал этого момента, представлял его и вот он настал. Не даром я исчезал из Лондона в Париж по документам, привезённым мне цыганским бароном в конце семьдесят четвёртого года. И жил там некоторое время, создавая себе ещё одну легенду. Нет, не легенду, а судьбу. Судьбу французского художника. Настоящего, между прочим, художника, правда умершего от наркотической зависимости в специализированном пансионате, где Роман и выкупил его документы.
Теперь этим художником был я.
Джон Сомерсет сделал мне неплохую пластическую операцию, подогнав «фигуру под размер костюма», как шутил Аркадий Райкин. То есть, чуть чуть подправил лицо и нос. Я стал чуть-чуть некрасивее, но более мужественным. Полковник, когда я ему сказал, что собираюсь рвать когти, сначала был взбешён, но услышав причину, задумался и согласился, что так будет правильнее. Про что я объяснил ему, что рано или поздно, меня британская контрразведка возьмёт под белые рученьки. А коли возьмёт, то поколет, а если поколет, то всей нашей авантюре с контролем британского и частично американского ВПК, — крындец.
На вопрос, почему возьмёт меня контрразведка, я сказал, что только мне известны двадцать фамилий предателей из числа сотрудников первого главного управления КГБ. ГРУ и просто учёных, передававших сведения американской или Британской разведке. Это тех кого выявили, и чаще всего — случайно. А сколько ещё «плодотворно» работало на нашего «потенциального» противника? Одному дьяволу известно. Поэтому, сказал я, то, что у меня на заводе «протекает» станет известно быстро. И чтобы не попасть под пресс МИ-5 мне нужно вовремя «откинуть копыта», только не по настоящему, а понарошку.
Документы французского художника, добытые цыганским бароном и легенда, «полковником», который по совместительству являлся моим «отцом» Питером Сомерсетом, были одобрены. Сначала я хотел «свинтить» и от полковника и вообще ото всех, а потом подумал, что в Париже мне жить совсем не хочется и я бы с удовольствием перебрался жить в Союз, но по документам и с гражданством Франции, например, пока. Потом можно и Советское гражданство попросить. А вот дадут ли, это — вопрос и зависит он от конторы.
Радиотехникой в открытую я заниматься не хотел, полагая, что уже сделал столько, что и британцам и советским учёным и технарям разбираться и пахать, и пахать ещё долго придётся. А просто перебираться в Союз под «свою» фамилию Семёнов, не хотелось по причине того, что деньгти от патентов, и, частично, от производственной деятельности переводятся по нескольким благотворительным фондам. В частности в фонд поддержки художников и музыкантов, распорядителем которого является Пьер Делаваль, то есть — я, пока я жив, а когда сгину, то следующему управляющему по моему завещанию. Даже если меня вычислит Британская контрразведка, то я не убежал к русским, а наоборот. Скажу, что спрятался от них, так как испугался, что меня похитят. Угрозы, дескать, имели место.
Так вот, отдохнув душой и телом, тело познакомилось с двумя юными особами двадцати двух и двадцати трёх лет, оказавшимися американскими спортсменками-пловчихами, я засобирался «домой» в Париж, о чём сказал на ужине «подружкам». Девушки, немного пошептавшись, заявили, что тоже хотели поехать в Париж, а то, что я на машине, так это очень даже здорово.
Посмотрев с улыбкой на плечистых симпатичных девчонок с крепкими руками и вспомнив чему они меня «научили», скромного французского художника, я улыбнулся ещё шире и сказал «нет».
— Мне нужно заехать по дороге к богатой тётушке, а она мечтает оженить меня на дочери своей подруги, обещая, в этом случае, написать на меня завещание. Жениться я не собираюсь, но рвать с тётушкой отношения мне не хочется. Вдруг, всё-таки, что-нибудь от наследства и обломится.
Девчонки приуныли. Они неплохо попировали за мой счёт, правда с лихвой отрабатывая ночами, и рассчитывали на дальнейшее взаимовыгодное «сотрудничество», но, как они не уговаривали, я оставался непреклонен. Тут «завёл» свою шарманку вечерний ансамбль, состоящий, в основном, из духовых инструментов: саксофон, тромбон, кларнет, гитара, бас-гитара, барабаны и клавиши. Играли и пели они какую-то французскую «лабуду», вроде блюза, но сегодня днём, когда они потихоньку репетировали, я набросал им пару мелодий и даже наиграл их на стоящем на сцене пианино.
Сейчас, заиграв, и привлёкши моё к ним внимание, музыканты позвали меня на сцену и тем спасли от очередной атаки «охальниц». Извинившись перед девушками, на самом деле они мне нравились, но хорошего по маленько. Тем более, что «хорошего» было даже слишком много для меня,, жившего последние пару лет аскетом.
Пройдя на сцену, и уверенно усевшись за пианино я с уже давно забытым ощущением подтянул поближе микрофон, коснулся пальцем, и, услышав шорох в колонках, сказал:
— Эта песня посвящается двум моим знакомым, приехавшим к нам во Францию из Северной Америки.
Потом я помахал им рукой, тронул клавиши и запел:
— He deals the cards as a meditation. And those he plays never suspect. He doesn’t play for the money he wins. He don’t play for respect…[1]
Вообще, редко в каких иностранных песнях я видел нормальный смысл и логику. В этой тоже было намешано и про карты и про любовь, и домысливать можно было бесконечно. Вот девушки и домыслили до того, что сначала несколько раз переглянулись, а потом разревелись.
Но я не стал их мучить «слезами» а сразу ускорил темп и запел:
— Летний вечер на Елисейских Полях. Тайное свидание они планировали давно. Море лиц в переполненном кафе. Звуки смеха и играет музыка. Жан-Клод — студент университета. Луиза-Мария — из другого круга. Он вспомнил, что вечер их встречи был теплым от смеха. Слова звучали как музыка, когда она ушла. Я встречусь с тобой в полночь. Под лунным светом. Я встречусь с тобой в полночь, но Жан-Клод и Луиза-Мария никогда не встретятся. Каждая сигарета освещает тысячу лиц. Каждый час тянется, как тысяча лет. В полночь все опустело и затих смех. Я встречу тебя в полночь под лунным светом. Я встречу тебя в полночь, но Жан-Клод и Луиза-Мария никогда не встретятся. Летнее утро на Елисейских Полях. Пустые столики уличного кафе. Луч света струится сквозь открытую дверь. Жан-Клод остался, чтобы встретить еще один день. Я встречу тебя в полночь под лунным светом. Я встречу тебя в полночь, но Жан-Клод и Луиза-Мария никогда не встретятся.