— Служу Советскому Союзу, — выдавил из себя я.
— Подпиши…
Он положил на рабочий стол какие-то документы. Я сел на стул, склонился над ними, но ничего не увидел. Из моих глаз текли слёзы.
«Культурная ситуация сегодня свидетельствует о том, что 'нация» и «национальная культура» не являются высшей ценностью именно для тех деятелей культуры, которые определяли развитие главных эстетических направлений и формировали главные концепты современности. Мы можем назвать такие из них, как геокультура, метакультура, глобальная культура, а с 90-х годов навязчиво присутствовала концепция «постколониального типа культуры», характерная для современной культуры после «перестройки».
Собственно, Дж. Сорос и создавал те многочисленные институции, которые и реально повлияли на экономику и культуру «новой России». Он не скрывал своих целей и задач: характеристика советского общества как «закрытого общества» (тоталитарного типа) была тем ключом, который взламывал советскую идеологию. Вместо «закрытого» было предложено «открытое», что само по себе привлекательно для большинства граждан. Но последствия «открытости» никем не были изучены, и никто из политических и культурных деятелей России не в состоянии был что-либо противопоставить антагонистической паре «закрытое — открытое» (об особом характере открытости русской культуры и философии как альтернативе соросовскому «открытому обществу», к сожалению, никто и не вспомнил)'[2].
Я проснулся в холодном поту. Перед глазами продолжали прыгать буквы, слоэженные в слова, прочитанные мной где-то в году двадцатом третьего тысячелетия. Эти слова поразили меня. Они демонстрировали глубину падения нашего общества. Закрыв глаза, я «дочитал».
«Национальными ценностями не был озабочен никто, кто решал, определял и направлял реформирование (перестройку) страны. Горбачев говорил как о ценности об 'общем европейском доме», не уточняя, где начинаются и где заканчиваются его смысловые границы. Политики-реформаторы не имели ни малейшей самоидентификации с Россией, — мало того, «в условиях России чуть ли не всякое политическое мышление превращалось в инструмент аннигиляции национального сознания»[3].
Меня пробил озноб. Я понял, что «костьми лягу», но Сороса, в Союз не допущу. Правда он приедет в СССР только в восемьдесят седьмом году. Но до этого времени мне «кровь из носу» надо поднять национальный вопрос русскости и доказать, что советское общество не является закрытым. Миру доказать.
Почему-то вспомнилась фраза из «Бриллиантовой руки»: «У тебя на закрытый, а открытый перелом». Вспомнив, я улыбнулся.
— Хрен им, а не СССР, — подумал я.
Я позавтракал в университетской столовой и отправился в театр.
— Позвоните Марине Петровне, — сказал довольно молодая вахтёрша, всего лет тридцати девушка, загорелая и с веснушками, вероятно оставшимися, как память, от лета.
— Хорошо, — сказал я и протянул руку к ключам, на которых висели алюминиевые бирки, на одной из которых я увидел слова «гримёрная», на другой — «худрук», на третьей — «директор». Всего ключей, сцепленных верёвочкой, было штук десять.
— Нет-нет, позвоните прямо сейчас. Марина сказала, что сама вас проводит.
— Да что там провожать? — отмахнулся я. — Сам разбирусь.
— Не-е-е… Так нельзя. Там же имущество. Акт приёма-передачи на ответственное хранение, то, сё…
Я улыбнулся.
— Ах… Да-да! Забыл. «Опись, протокол, сдал-принял, отпечатки пальцев», — процитировал я ту же «Бриллиантовую руку». Это же классика у русских!
— А вы, правда, француз? Из Парижа приехали?
— Ага. Проездом в Казань, — вспомнил я вчерашнюю шутку.
Девушка не была гуманитарием и на шутку отреагировала вопросом.
— Почему в Казань? Там, что, будет театральный фестиваль?
— Почему театральный фестиваль? — удивился я. — Мы музыканты.
— А Маша сказала, что вам отдали наш театр. У вас музыкальный театр?
— Что-то типа того, — неопределённо покрутив перед собой руками, согласился я.
Пока мы разговаривали вахтёр набрала на диску телефона четыре цифры и передала трубку, в которой мне послышалось: «Алё», мне.
— Хелло, — сказал я. — Машенька, это вы?
— Я, Пьер. Вы долго гуляете по Москве и долго спите. А кто-то за вас работает…
— Кто работает? — удивлённо спросил я с одесской интонацией, перебив её.
Маша на некоторое время замолчала, потом продолжила:
— Не покладая рук работает. Я работаю. Мне из Горкома партии в девять часов привезли контракты и я их уже с нашей стороны подписала, между прочим. Осталось подписать вам и я сдаю их в канцелярию.
— Мне подойти к вам?
— Нет-нет, я сейчас приду. Буквально через пять минут. Я тут, неподалёку. Ждите на вахте.
Комендант и вправду, натурально прибежала через пять минут. Я, ради интереса, засёк время и удивлённо вскинул брови, когда двери распахнулись и по гранитному полу зацокали Машины каблучки. Комендант увидела моё движение тела в сторону руки с часами и покраснела.
— Сказали сделать быстро и сообщить в горком партии. У нас это очень серьёзно. Они и так уже перезванивали. И там недовольны, что контракт ещё не подписан.
— Недовольны? — удивился я, рассмеялся и подумал, что с получением Советского гражданства я пока повременю. А то ещё в партию вступать заставят.
— Не-не, — подумал я. — Уж лучше вы к нам.
— Пошлите, покажу вам помещения, ваше имущество, подпишем акт приёма-передачи.
— Опись-протокол, — снова пошутил я.
— Ага, — серьёзно согласилась Мария Петровна.
— Совсем у них тут с чувством юмора беда, — подумал я. — Хотя… На работе она. Какие тут шутки, когда из горкома звонят?
[1] Аркадий Николаевич Шевченко — советский дипломат, чрезвычайный и полномочный посол СССР, в 1973—1978 годах — заместитель генерального секретаря ООН по политическим вопросам и делам Совета Безопасности ООН.
В апреле 1978 года отказался вернуться в СССР из длительной служебной командировки в США. Первый перебежчик — советский дипломат, чиновник самого высокого ранга из числа перешедших на Запад в годы Холодной войны. В СССР заочно был приговорён к высшей мере наказания за измену Родине.
[2] К. А. Кокшенева — Концепт «русская культура» и современные практики культурного наследования.
[3] Там же.
Глава 20
Что удивительно, контракт на аренду «Большого Зала Дома Культуры МГУ» был составлен лаконично, но грамотно. В него были вписаны все реквизиты фонда Пьера Делаваля, которые я указывал в договоре с концертными организациями, временные рамки, ограниченные одним годом с преимущественным правом продления аренды. Стоимость аренды составляла тридцать тысяч фунтов стерлингов в год.
Дворец культуры и внутреннее убранство театра было выполнено в классическом архитектурном стиле: мрамор, колонны, лепнина, арочные узорчатые потолки. В большом зале на потолке не очень низко висела огромная круглая люстра. Он имел сцену со зрительным залом на восемьсот мест с партером, полукруглой галёркой[1], бельэтажом[2], ложами[3] и, мать его, бенуаром[4]. Короче, и сам дворец, и Большой зал театра были шикарны. Как тут будут смотреться и слушаться наши музыкальные эксперименты я, честно говоря, не представлял, но был благодарен Богу, что нас не заселили в здание на Герцена, где сейчас базировался студенческий театр, и которое ранее являлось храмом святой мученицы Татьяны. Вразумил господь бог Юрия Владимировича, что театр в храме — ещё куда ни шло, а вот сатанинский рок — это было бы черезчур. Да и я, хоть и являюсь убеждённым атеистом, но не рискнул бы опоганить святое место крамольной музыкой. Да-а-а… Председатель КГБ это, вероятно, просчитал.