Сегодня было двадцать второе декабря — суббота. До каникул и до школьного Новогоднего танцевального вечера-отдыха оставалась неделя. Мне почему-то казалось, что всё ещё наладится и за мной ребята придут. Не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра. Не думаю, что они перестанут репетировать мои песни. И пусть репетируют. Мне репетировать не надо. Хоть сейчас сыграю любую партию.
— И за что зацепился извращённый разум партработника? — размышлял я. — За «Лилипутика»? Там, конечно, любой криминал можно напридумывать. Что за «лилипутик-лилигном»? Что за леденец он сосёт? У кого? Почему это — «Лилипутчая работа»? Почему «лилипутику» конец? Вопросов к этой песне может возникнуть много. А еще, какие песни показались подрывными брату Виктора Попова? Вопрос вопросов…
На третьем уроке мы писали полугодовую контрольную работу по математике, к которой готовились всю неделю. Вроде написал… На четвёртом — писали диктант по русскому языку. Перед уроком Людмила Фёдоровна со словами: «потом обсудим», вернула мне тетрадь с «моими» стихами. Я равнодушно пожал плечами.
Честно говоря, я параноидально не исключал того, что отсечь меня от школьного ансамбля могла и русыня, попросив Попова сказать, то, что он сказал. Могла-могла… Та ещё интриганка, как я её ощущал… Чётко видно, как она стремится стать директором школы. Ну или, по крайней мере — хозяйкой. Завуч, — это же — «заведующая учебной части», как я понимаю. Так и занимайся учебнымпроцессом, то есть учителями. Нет, она лезла в «разборки» и с учителями, и с учениками. Заместителем директора по воспитательной работе у нас была зоолого-биологичка Наталья Сергеевна. Но та была маленькой тихой милейшей женщиной, ведшей себя с учениками, словно родная мать.
Ну, да и ладно! Так я рассуждал, мучая себя созданными мной страшилками, когда писал диктант, и даже сделал две грамматические ошибки, которые вовремя заметил и, зачеркнув, исправил. Всё равно пятёрки от «Людочки», как называли «завуча-русыню» ученики, мне не видать. Да и бог с ним с этим пятаком, хотя я его заслужил честным и упорным трудом.
— Так, проверяем работы и сидим тихо, ждём звонка! По звонку я собираю работы, вы встаёте и уходите. Кто работу не сдал. Сидит на месте. Всем всё ясно?
— Ясно, — прогудел класс.
Проверив работу, нашёл ещё одну ошибку. Вот же ж… Проверил ещё раз. Последнюю ошибку исправил обратно. Блять, скорее бы звонок!
Звонок. Людмила Фёдоровна собирает тетради, подходит ко мне и говорит:
— А ты, Дряхлов, останься после урока. У вас же четыре урока?
— Четыре, — вздыхаю я.
— А вас, Штирлиц, я попрошу остаться, — сказал, расплываясь в улыбке Симонов.
— Ты, Симонов, списал диктант у Дряхлова, вот и не…
Завуч сделала такую паузу, что у многих даже слюна потекла от ожидания продолжения.
— … э-э-э, юродствуй, — продолжила «Людочка». — Или писать диктант будешь вместе с Кеповым и Рошкалем после уроков.
— Молчу-молчу, Людмила Фёдоровна, — весело проговорил Симонов. Он, вообще был весёлый мальчишка, этот Федька Симонов. И не задиристый. Просто, у него «сидели» брат и отец и поэтому в семье было не всё в порядке…
Всё ученики разошлись, и мы с Людмилой Фёдоровной остались вдвоём.
— Тут нам сегодня звонили из райкома партии… Знаешь, что такое райком партии, Женя?
Голос у «русыни» резал слух добротой. Я задумался. Сам когда-то был членом КПСС, а что такое райком забыл.
— А что это такое? Как сформулировать? — размышлял я. — Выборный орган управления? Ага… Партийная конференция…
— Это выборный орган коммунистической партии Советского Союза. Его избирает районная конференция.
— Молодец. Всё правильно ты сказал, только не сказал, что это руководящий орган, Женя. Руководящий! То есть орган, который руководит всеми коммунистами, а через них и всеми предприятиями и организациями в нашем районе. И нашей школой и Радиозаводом, где работает твоя мама.
Я молчал, слушал и пытался унять начавшуюся дрожь в коленях. Вот уж не думал, что буду снова когда-нибудь трястись от слов «Районный комитет Коммунистической партии Советского Союза». Но стоял перед столом «русыни» и дрожал.
— Почему они не предлагают ученикам сесть? — думал я.
— Разрешите мне сесть, Людмила Фёдоровна, — вдруг сказал я, неожиданно для себя самого. — Что-то вчера…
Чуть было не сказал: «На лыжах накатался», но вовремя остановился.
— … э-э-э, температура высокая весь день была. Только потому, что полугодовые работы: контрольная и диктант, — сегодня пришёл. Так бы остался дома.
— Да? — рассеяно переспросила русыня, погружённая в свои, вероятно обо мне, думы. — Садись, конечно. Так вот… Звонили из райкома партии и интересовались тобой. Из отдела по идеологии и знаешь кто звонил?
— Да, откуда? — усмехнулся я грустно. — Наверное сейчас узнаю.
— А ты не смейся, Дряхлов, — голос Людмилы Фёдоровны, резко посуровел и из «русыни» они превратилась в… Хотел сказать в «Змея Горыныча», но нет… Почти, но нет! В завуча!
— Почему тобой заинтересовался лично третий секретарь райкома партии? — спросила она, сурово сдвинув брови.
Будь я действительно мальчишкой, я бы, наверное, рассказал, всё, что знал и о чём догадывался, но я не был простым мальчишкой. Я был очень непростым мальчишкой. И я вспомнил, что я всего лишь мальчишка.
— Не знаю, — просто сказал я.
— И это всё, что ты можешь мне сказать? — сильно удивилась завуч.
Она уже, сразу после звонка из райкома, имела разговор с Поповым Виктором, и тот рассказал про позавчерашнюю демонстрацию песен брату и про то, что тот по их поводу сказал, забирая бобину с песнями.
Однако, звонившая по поручению секретаря по идеологии Первомайского райкома КПСС, не представившаяся женщина, совсем не угрожала санкциями, а просила вышеназванного Дряхлова предоставить под светлые очи третьего секретаря. Сегодня же. К назначенному часу секретарская машина должна была приехать, забрать оного ученика и отвезти в райком.
И то, что ученик, зная причину или догадываясь о ней, молчит, как партизан и пучит на неё якобы «невинные глазки», Людмилу Фёдоровну сильно разозлило.
— Ты, Дряхлов, зря так себя ведёшь. За подрыв коммунистической идеологии с тебя, скорее всего, не спросят. Зато спросят с твоей матери, которая тебя воспитала таким.
Я, увидев выступившую на её лице красноту и почувствовав в словах эмоциональный выплеск, улыбнулся.
— Зря вы так нервничаете, Людмила Фёдоровна. Я пишу стихи по наитию. Что льётся, то и записываю. Не сидится мне за листами тетради. Все записи сделаны мной простым карандашом на взятых с собой листах бумаги. Это потом всё то, что вы читали, было переписано в тетрадь. И не в одну, кстати… Если я что-то неправильно думаю, то только от того, что я ещё маленький. И мама моя учит меня любить родину, партию, школу и вас, Людмила Фёдоровна, учителей. И я вас люблю.
— Ага, — хмыкнула завуч. — Любит он… Рагиню довёл до того, что она уволилась.
— Хамить не надо было, — хмыкнул я. — А детей любить учитель обязан. Согласно штатному расписанию, кстати. А вот ученик нет… Ещё подискутируем на эту тему? Вроде бы закрыли её…
Мы и правда три месяца назад неплохо подискутировали на тему педагогики. Аж вместе с представителями РОНО, приехавшими по моему заявлению. Они все пытались меня нагнуть, но нагнул их всех я. Тогда на меня и накинулись все школьные «гарпии». Однако «тритон» оказался проворный, грамотно расставлял для «гарпий» ловушки, а сам не подставлялся.
— Нет, Дряхлов, дискутировать с тобой на тему должностных обязанностей учителей и кто кого должен в школе любить я не стану. Похоже, что ты больше всех знаешь о любви.
А я вдруг встал из-за парты и запел:
— А не спеть ли мне песню, о любви![1] А не выдумать ли новый жанр! По попсовей мотив и стихи. И всю жизнь получать гонорар!
Людмила Фёдоровна, вздрогнула, было, от неожиданности, но потом, тяжело вздохнула.