Мальчуган попытался представить себе свою мать, но это ему не удалось. Зато он вспомнил отца, представил его себе отчетливо: вот он в своей изношенной, черной от масла форме железнодорожника, вот в своем праздничном костюме. Но мама? Почему не она? Потому что она всегда была сдержанней, незаметней, не такая веселая, как отец? Джонни беспокоило, что он больше не может представить себе свою мать. Но ее волосы! У матери были гладкие, черные волосы, в которых уже попадались серебристые нити.
«Я должен все же с ней встретиться, — раздумывал он. — Происходящее вокруг должно когда-то кончиться!» Нет, он не хотел ничего рассказывать о себе: что он видел, слышал и пережил за прошедшие дни. Ни капельки из этого он не собирался забывать. Ни шалаша в зарослях камыша у реки, ни лагеря с повозками, ни санитарной машины. Длинный путь вдоль железнодорожного полотна — сейчас, когда он вспоминал об этом, — уже не казался ему таким трудным. Да и путешествие через охваченный боями город отнюдь не было увеселительной прогулкой. Забота о Нанни, встреча с хитрым Краке и сердечный прием у антифашистов в подвале — все это были события, которые сделали его сильнее, надежнее. Люди не только ненавидят фашизм, но и должны победить его. Теперь он понял это. Как понял и то, что после войны все будет иначе. Но этого нужно дождаться, сейчас же об этом пока только можно мечтать… Новый порядок, новая жизнь…
«Однако рано или поздно настанет мирное время, когда я наконец вернусь домой. Когда я выйду отсюда, я сразу же пойду на Кюстринерштрассе, но сначала я должен еще зайти на квартиру к фрау Шнайдебах и Нанни. К Марианне Клат. А потом с ней вместе мы пойдем к нашему сгоревшему дому. Каждый день, в полдень, мы будем приходить туда и будем ждать до тех пор, пока не придет моя и ее мама…»
58
Разговоры в бункере.
Джонни пробирается к выходу.
Над Джонни смеются советские солдаты.
Дышать становилось все труднее.
«Теперь уже, конечно, спичка не загорится», — подумал Джонни. Прошло еще несколько часов, в течение которых чей-нибудь ребенок просил чего-нибудь попить. Громовым раскатам снаружи, доносившимся сквозь метровые стены, казалось, не будет и конца, более того, они даже становились сильнее и сильнее. Чтобы почувствовать их, мальчику достаточно было только дотронуться рукой до холодного, сырого бетона.
— В прошлой войне, на Сомме, нас держали точно в таком же помещении три недели, — объяснял какой-то старик. — Все три недели нам французы носа не позволяли высунуть.
— Займут ли русские этот бункер?
Вдруг из монотонного шума явственно выделились какие-то хлопающие звуки, сначала отдельные — редкие, а потом все более частые.
— Они хотят с нами разделаться, — предположил кто-то астматическим голосом.
— Ерунда!
— Но разве вы не слышите?
Снова послышался громкий стук. Сильная тряска прошла как бы волной по стенам и полу.
— Даже самый большой осколок не в состоянии пробить эту крепость, — заметил старик.
— Крепость? Какая там еще крепость? — неуверенно спросил астматик.
— Разве вы не знаете, мой господин, что этот бункер признан настоящей крепостью?
— Но ведь все штатские!
— Мы — да, но над нами все помещения забиты военными.
— Они должны покончить с этим безумием!
Сильно вибрирующий мужской голос выкрикнул откуда-то со стороны:
— Кто должен покончить с безумием?
— Кто! Кто! — порывисто воскликнул астматик.
— Мы должны во что бы то ни стало продержаться, — сказал другой резким тоном, — вытерпеть все и продержаться, соотечественники!
— Неужели? — удивился женский голос. — Вытерпеть, продержаться. Почему же вы тогда сидите здесь, а не находитесь вместе с нашими солдатами?
Новая, более сильная волна ударов, казалось, сотрясала весь бункер. Встряскам и ударам, казалось, не будет конца. И без того удушливый воздух смешался с поднявшейся пылью.
Люди кашляли, тяжело дышали.
— Крепость это или нет, — пыхтел астматик, — русские нас так и этак всех отсюда выкурят!
Какая-то женщина попыталась успокоить мужа:
— Не волнуйся. Ты же знаешь, для тебя это очень вредно!
— Они нас всех убьют! Нас никто не пощадит! — истерично выкрикнул кто-то.
— У него снова начался приступ, — объяснила женщина, и ее слова прозвучали как оправдание.
Больной мужчина, видимо, больше не мог владеть собою.
— Я хочу на воздух, — простонал он, — я не хочу здесь подыхать!
— На помощь! — позвал кто-то. — Он колотит все вокруг себя!
— Заткните же ему глотку!