Пожалуй, это хорошо, что у него нет носа. Очень уж неприятно лежать и вдыхать запах собственного разлагающегося тела. Эдак и есть не захочешь. А так ничего. Его регулярно кормили, и он чувствовал, как в брюхо проскальзывает пища, которой его заправляют. В общем, с питанием все было в порядке, а вкус пищи его теперь не интересовал.
И снова все вокруг мутнеет, но он знает — на сей раз это не обморок, нет, просто какое-то скольжение… Чернота в глазах сменяется пурпуром, затем сумеречной синевой. Наконец-то, и для него настал отдых. После стольких раздумий и тяжкого труда он лежит неподвижно и твердит про себя: пусть все идет как идет, пусть гноятся раны, все равно я не слышу запаха. Раз от тебя так мало осталось, — велика ли важность, если что-то еще отмирает? Главное — спокойно лежать. Темнота изменилась, стала какой-то другой темнотой. Беззвездные сумерки, беззвездная ночь. Совсем как дома. Как дома, по вечерам, когда стрекочут сверчки и квакают лягушки, и где-то мычит корова, и слышен собачий лай и гомон играющих детей. Красивые, чудесные звуки, и тьма, и покой, и сон. Только нет звезд.
Крыса подкралась незаметно и, цепляясь своими маленькими острыми коготками, стала взбираться по его левой ноге. Это была крупная, бурая окопная крыса — в таких ребята швыряли саперными лопатками. Она пофыркивала и, торопливо обнюхивая его, разрывала повязку на его незаживающей ране. Он чувствовал прикосновение ее усиков, но сделать ничего не мог.
Ему вспомнилось лицо одного прусского офицера, которого они однажды нашли в окопе. Они ворвались тогда в передовые окопы немцев, а этот окоп противник оставил за неделю или, быть может, за две недели до того. Продвигаясь вперед, они хлынули в него всей ротой. Тут-то им и попался этот прусский офицер в чине капитана. Одна нога его была поднята. Она распухла настолько, что облегавшая ее штанина, казалось, вот-вот лопнет по швам. Его лицо тоже вспухло. Усы еще были нафабрены. На шее капитана сидела жирная крыса. Все это они увидели, когда прыгнули в окоп. Увидели блиндаж, где находился пруссак, когда его накрыло. Его ногу, торчком устремленную вверх. Крысу.
Кто-то вскрикнул, и вслед за ним все заорали, как сумасшедшие. Крыса встрепенулась и уставилась на них. Затем направилась к блиндажу. Но бежала она слишком медленно. С ревом они всей гурьбой бросились за ней. Кто-то сорвал с себя каску и швырнул ей вслед, каска ударила ее по спине. Крыса взвизгнула и, обернувшись, куснула каску, потом, преследуемая всей ватагой, затрусила в блиндаж. Там, в полумраке, они настигли ее и превратили в кровавое месиво. На минуту все притихли, словно опомнившись и чувствуя какую-то неловкость. Они выбрались из блиндажа и пошли воевать дальше.
Он не раз вспоминал этот случай. Ведь не важно, грызет ли крыса твоего приятеля или какого-нибудь паршивого немца. Крыса твой враг, и когда ты смотришь, как эта жирная мразь жрет кого-то, кем мог бы быть ты сам, то тут недолго озвереть.
Теперь крыса пожирала его самого. Он чувствовал укусы мелких зубов, вгрызавшихся в края раны, чувствовал подрагивание крысиного тельца, когда она жевала. Опять и опять вонзала зубы, подтягивалась на лапках вперед, откусывала еще кусочек и принималась жевать. Это было больно.
Но куда же подевалась сиделка? И вообще — что это за дерьмовый лазарет, где крысы забегают прямо в палату? Он ерзал и извивался, но спугнуть крысу было нечем. Он не мог ни ударить ее, ни швырнуть в нее чем-нибудь, ни крикнуть, ни свистнуть. Он мог лишь слабо раскачиваться. Но крысе это, по-видимому, нравилось — она не сдвигалась с места. Крыса ела очень аккуратно, выкусывала самые вкусные кусочки и, распластавшись на его животе, жевала, жевала, жевала… Он начинал понимать, что крыса не ограничится какими-нибудь десятью или пятнадцатью минутами. Крысы — хитрые животные, свое дело знают. Если она и уйдет, то обязательно вернется обратно. Будет прибегать изо дня в день, из ночи в ночь, грызть его, грызть, глодать его тело, пока он не сойдет с ума.
Вдруг он понял, что бежит по коридору. Он налетел на санитарку и, ткнув лицом прямо в рану, возле которой угнездилась крыса, заорал — что ж ты, сволочь ты этакая, сука ты ленивая, не отгоняешь крыс от раненых? Он мчался сквозь ночь и вопил. Мчался сквозь много ночей, сквозь немыслимое множество ночей, Христом-богом моля неведомо кого, чтобы наконец сняли с него эту гнусную крысу. Он мчался сквозь все ночи всей своей жизни и кричал, и пытался сбить с себя крысу, которая все глубже вонзала в него свои зубы.