Затем музыка оборвалась и настала тишина. Не та тишина, какая иногда наступает, когда ты живешь в обычном мире, не та тишина, когда просто нет шума. И даже не та, что знакома глухим. Такую тишину слышишь, приставив к уху морскую раковину. Это тишина самого времени, и она так величественна, что от нее делается шумно. Такая тишина подобна отдаленному раскату грома. Она так плотна, что уже перестает быть тишиной. Она изменчива: то она вещь, то мысль, а в конце концов — она только страх.
Он повис в этой тишине и ждал, что будет дальше. Он не знал, чего именно следует ожидать, но знал — что-то произойдет. Словно он заметил облако дыма от взрыва порохового заряда и теперь, ждал звука. Затем тишина нарушилась его падением. От сопротивления воздуха, сквозь который он летел вниз, его дыхание оказалось спертым, втиснутым в глубь легких. Он падал в миллион раз быстрее падучей звезды, быстрее, чем свет проносится сквозь десять тысяч лет и десять тысяч миров, и все вокруг него становилось громче, стремительнее и ужаснее. Огромные круглые шары — больше Солнца, больше всего Млечного Пути — неслись на него с такой скоростью, что казались колодой игральных карт, которые кто-то быстро-быстро тасует. Они налетали на него, ударяли прямо в лицо и лопались точно мыльные пузыри, уступая дорогу следующим и следующим. Его мозг работал так быстро, что он успевал изготовиться к очередному удару, а когда шар лопался, подставлял лицо следующему.
Он начал вертеться быстрее пропеллера аэроплана, и от этого верчения в голове стоял сплошной гул. Он слышал голоса, все голоса мира, голоса с ногами и руками, голоса, пытавшиеся схватить и лягнуть его, когда он проносился мимо них. Все мелькало перед глазами с такой быстротой, что он не мог разглядеть ничего, кроме света. И, видя этот свет, понимал — все это нереально, ибо реальные предметы отбрасывают тень, а тень перекрывает свет.
А потом все звуки сосредоточились в одном-единственном голосе, заполнившем весь мир. Он вслушивался в этот голос, который прервал его падение. Голос стал всем — и миром, и вселенной, и окружавшей их пустотой. Это был голос плачущей женщины, и когда-то он уже слышал его.
Где мой мальчик, где мой мальчик? Ведь он еще несовершеннолетний, разве вы не видите? Он только прибыл из Таксона, с неделю назад, а они сразу — возьми да посади его за бродяжничество. Вот я и приехала сюда — вызволить его. А они говорят — пусть, мол, идет в армию, тогда выпустим. Но ему ведь только шестнадцать, просто он очень рослый и сильный для своих лет, всегда был такой. Точно говорю вам — он слишком молод, совсем еще мальчик. Так где же он, мой малыш? Он только прибыл из Таксона, и я хочу забрать его домой.
Голос замер, но теперь он уже все понимал. Этот мальчик был не кем иным, как Христом, прибывшим из Таксона, и мать разыскивала его и плакала. Он ясно видел Христа, шествующего из Таксона в зыбком раскаленном мареве, дрожащем над пустыней, видел его пурпурные одежды, развевающиеся на ветру, словно в мираже. Христос пришел прямо на вокзал и уселся рядом с ребятами.
Неподалеку от вокзала стоял маленький домик, и в ожидании поезда они зашли туда сыграть в очко. Он не знал остальных ребят, и они не знали его, но это вроде бы не имело значения. На улице орала толпа, гремели духовые оркестры, а он сидел здесь, в тихой маленькой комнатке, с четырьмя или пятью ребятами, и резался с ними в карты. И вдруг вошел Христос, прибывший из Таксона. Рыжеволосый парень взглянул на него и спросил — в очко играешь? А как же, сказал Христос, и парень, похожий на шведа, сказал — тогда пододвинь себе стул. Банк на стол, сказал рыжеволосый, выкладывай денежку до начала игры. Христос сказал «о'кей», нашарил в кармане монетку в двадцать пять центов и положил на стол.