Первыми кандидатами на неё были Сэм Адамс и Хэнкок, доктор Уоррен и, может быть, Джеймс Отис. И, конечно, все члены «Общества наблюдателей», если бы имена их стали известны, а также все типографы-виги Бостона. Недаром дядюшка Лорн взволновался. По натуре своей это был человек робкий, но он твёрдо решили продолжать печатать листок, призывая массачусетских граждан проснуться наконец и, пока не поздно, оказать сопротивление тирании. Он будет ратовать за правду, пока у него не выйдет последний клочок бумаги или пока для него не сколотят виселицу.
Покуда прибыли только военные корабли. Однако транспорты уже находились в пути. А вскоре уже дня не проходило без того, чтобы в гавани не появлялось новое транспортное судно. Под барабанную дробь и крики офицеров с корабля на берег выливался алый, как кровь поток британских солдат. Поток этот затопил Бостон, каждый третий человек, попадавшийся на улице, был одет в яркую форму, учреждённую королём Георгом.
Работы было немного. Рэб один мог за день набрать всю газету. Число подписчиков пало отчасти из-за то что им сделалось не по средствам выписывать газету, отчасти потому, что многие из вигов переехали со своими семьями из Бостона в деревню. Теперь у Джонни на доставку газет уходило только утро, а не весь день. Был конец июня. Мальчики стояли на выгоне и глядели на солдат Первой бригады, которые разбили здесь свой бивуак под началом графа Перси. Прямые нескончаемые ряды одинаковых палаток, костров, стреноженных офицерских коней, маркитанток, мушкетов, составленных в козлы. Быстрый, чёткий шаг часовых. Во всём чистота и порядок.
Мушкеты — вот что больше всего интересовало Рэба. Не было такой деревни в Новой Англии, где бы на выгоне, вопреки королевскому приказу, мужчины и юноши не проходили военное обучение. Они говорили, будто опасаются нападения французов. У этих солдат мундиров не было. Они прибывали с полей и ферм в той же одежде, в которой пахали. Это было полбеды. А вот оружие, которое они приносили с собой, никуда не годилось. У многих были старинные кремнёвые ружья и ружья для стрельбы по белкам, которые хранились в семье с незапамятных времён, переходя из рода в род. Так, например, Рэб всю предыдущую весну раз, а то и два раза в неделю ездил в Лексингтон, где вместе со своими земляками проходил военное обучение, а приличное ружьё ему никакие удавалось ни купить, ни вымолить. Ему приходилось упражняться со старинным охотничьим ружьём, которое дед Рэба подарил ему когда-то для охоты на уток. Джонни впервые видел невозмутимого Рэба таким озабоченным. Желание раздобыть себе современное добротное ружьё превратилось у него в настоящую болезнь.
— Пусть они себе стреляют в меня, я согласен, — говорил он Джонни. — Я и сам буду по ним стрелять, но я не желаю стрелять из такого ружья, с которым ходят на зайцев и которое бьёт с десяти футов!
Британские солдаты занимались своим делом, словно и не замечали направленных отовсюду недоброжелательных и любопытных взглядов. Они были уверены, что один вид их обмундирования и выправки должен навсегда отбить охоту у этих провинциалов и мужиков вступать с ними в бой. Однажды Рэб в своём безудержном желании заполучить ружьё совсем потерял голову и совершил несвойственный ему безрассудный поступок. Мальчики стояли возле составленных в козлы мушкетов. Рэб принялся объяснять преимущества этого оружия и, увлёкшись, протянул руку и прикоснулся к затвору одного из мушкетов.
Совершенно хладнокровно, не выказывая при этом ни малейшего гнева, один из конных офицеров, который болтал поблизости с двумя бостонскими барышнями (барышни сочувствовали тори), приподнялся в стременах и плашмя ударил Рэба саблей по голове. Затем как ни в чём не бывало повернулся к своим собеседникам и продолжал любезничать с ними. Рэб даже не понял, откуда на него обрушился удар.
Тут же подъехал сержант и закричал:
— Посторонним не вмешиваться! Эй вы, назад! Все назад!
Джонни оставался подле Рэба, который лежал без чувств. Впрочем, после этой внезапной вспышки к мальчикам отнеслись неплохо. Никто не заколол саблей Джонни за то, что он ослушался сержанта и оставался подле товарища. Какой-то человек, уже немолодой, с седыми волосами, как оказалось — военный лекарь, подошёл к ним, потребовал воды, обмыл Рэбу лицо и сказал, что он приходит в себя и чтобы Джонни не беспокоился.
— Что он сделал?
— Смотрел на ружьё.
— И трогал его?
— Д-да…
— И ему дали за это по башке? Только-то? Он легко отделался. Стащить солдатское ружьё — проступок очень серьёзный. Как это только лейтенант Брегг его не убил?
Рэб невнятно произнёс:
— Я и не думал красть его. А ведь это мысль! Вот я… вот я… — Он ещё не совсем оправился от удара. — При первом случае я…
Лекарь рассмеялся.
— Вот что, мальчики, — сказал он уже серьёзным тоном, — бросьте вы эти разговоры. Поймите, что нам находиться здесь у вас, в вашем Бостоне, так же тошно, как вам видеть нас у себя. Я бы предпочёл быть дома, в своём Бате, с женой и детишками. Все мы влипли в неприятную историю! Но если мы и вы будем держать себя в руках и не позволим себе распускаться, то уж, верно, как-нибудь поладим. В конце концов, мы одна нация!
Слушая его, Джонни испытал чувство, которое впоследствии ему не раз предстояло испытывать. Эти люди выкинут что-нибудь, с точки зрения Джонни, совсем непростительное (ведь они чуть не убили Рэба за то только, что он прикоснулся к их ружью) и в следующую же минуту оказываются такими дружелюбными и милыми, что Джонни невольно проникается симпатией к ним, во всяком случае к некоторым из них. Заметив на Джонни сапоги со шпорами, лекарь сказал:
— У меня тут двоюродный брат в Кембридже. Никак не удаётся мне с ним связаться. Может быть, вы, мальчики, знаете кого-нибудь, у кого была бы хорошая лошадь и кто взялся бы доставить моё письмо?
Рэб губами подал Джонни знак: «да».
— У меня хорошая лошадь.
— Зайди ко мне сегодня в час пополудни. Я квартирую у мистера Шоу, на Северной площади.
На обратном пути Рэб сказал:
— Отвезёшь одно письмо, а там, глядишь, последуют другие поручения. Может быть, нам таким образом удастся узнать кое-что интересное для Сэма Адамса, доктора Уоррена и Поля Ревира. Ведь своих ординарцев англичане не посмеют гонять — будут бояться, что их убьют.
— Я и сам подумал об этом.
Но, когда в час дня он с Гоблином стоял на Северной площади и лекарь с приветливой улыбкой протянул ему письмо и отсчитал деньги, одно обстоятельство расстроило Джонни. Дом Поля Ревира находился совсем рядом. И перед этим домом стояла девчонка его возраста. Подавшись вперёд, она высунула самый длинный и самый красный язык, какой ему когда-либо доводилось видеть. Занося ногу над крупом Гоблина, он услышал, как она противно, нараспев, кричала ему вслед:
— Он любит ан-гли-ча-а-ан! Он любит ан-гли-чан!
Зато вечером, когда он, возвратившись, пошёл к мистеру Ревиру и сообщил ему, что мистер Шэртлиф из Кембриджа, которого до сих пор считали умеренным вигом, был на самом деле вождём тори в графстве Мидлсекс, Джонни снова повстречался с мисс Ревир.
— Отец говорит, — чистосердечно призналась она — что не всегда следует верить своим глазам…
— Верьте себе сколько вам угодно.
Джонни был доволен. Он содрал с лекаря втрое больше, чем посмел бы взять с янки, и к тому же из слов мистера Шэртлифа, которые тот небрежно ронял, читая письмо жене, услышал кое-что полезное.
— Мне очень понравился ваш язык, — продолжал он. — Он такой длинный и красный, что я сперва подумал, будто передо мной борзая, наряженная в юбки. Я и не догадался, что вы барышня.
2
Теперь Джонни уже не брал себе половины денег, которые они с Гоблином зарабатывали, развозя письма Он заламывал британским офицерам баснословную цену (а они и не думали торговаться), так что у него уже стали водиться деньги, и он их всё отдавал тётушке Лорн, чтобы та кормила на них семью, в которой он давно уже чувствовал себя своим. Сперва она отказывалась брать деньги, затем расплакалась, поцеловала его в лоб и взяла.