Но вот какое-то имя зачёркнуто — он сначала принял штрихи за виньетку на странице, исписанной замысловатым почерком. Потом разобрал: «Лавиния Лайт». Приблизил фонарь к страничке: родилась в 1740. Вышла замуж за доктора Шарля Латура, оба умерли в Марселе от холеры, то есть ещё до появления Джонни на свет.
Мать рассказывала, что он родился во Франции и что его отец умер незадолго до того. Но при чём тут доктор Шарль Латур? И почему имя его матери вычеркнуто из семейной хроники? Как бы то ни было — вот она, единственная ветвь лайтовского дерева, за которую мог уцепиться Джонни, этот оторванный листок.
Хотя в мыслях он не раз представлял себя племянником, внучатым племянником или даже прямым внуком купца Лайта, однако не думал, чтобы родство их на самом деле было таким близким. Он стал просматривать поколение за поколением. Его дед, Роджер Лайт (умерший двадцать лет назад и выстроивший этот дом), был младшим братом Джонатана Лайта. Следовательно, Джонни приходится купцу внучатым племянником.
Он вынул из кармана нож и вырезал листы из фамильной библии — так, на всякий случай.
Цилла позвала его. Она хотела, чтобы он помог ей подтащить тяжёлые ящики и корзины с серебром к коляске. На буфете, ещё не упакованные, стояли четыре серебряные чашки Лайтов.
— Которая из них твоя, Джонни?
Он внимательно осмотрел каждую. Только тот, кто сам работал по серебру, мог бы уловить между ними разницу. На дне одной из них была еле заметная вмятина.
— Вот эта!
— Возьми же её.
— Нет.
Он поставил чашку на место и резко повернулся к Цилле. Объяснить, что происходит у него сейчас в душе, он не мог бы ни Цилле, ни даже самому себе. Он говорил и действовал как бы вслепую.
— Она мне больше не нужна. Мы… другим теперь заняты.
— Но взять вещь, украденную у тебя мистером Лайтом, — не воровство…
— Не хочу.
— Что?!
— Мне и без неё хорошо. Ничего ихнего не хочу. Не хочу их серебра, не хочу их родства… Давай корзину, Цилла. Пусть мистер Лайт берёт себе мою чашку.
— А твоя мама?
— Она её тоже не любила.
После того как он снёс корзину в коляску, он ещё раз вернулся и стал подле очага на кухне. Цилла развела огонь из щепок, чтобы согреть воды. Он положил обе руки на каминную полку и опустил голову на руки. Так простоял он долго. Этот дом был выстроен его родным дедом. На полу этой кухни, девочкой, играла его мать. Быть может, сюда, в этот дом, когда она подросла, к ней приходил доктор-француз, отец Джонни… Доктор Латур, так было записано в библии. Тут несомненно кроется какая-то тайна. Почему не доктор Тремейн? И почему в родословной говорится, будто они оба — и он и Лавиния Лайт — умерли от холеры в Марселе, в 1758 году, то есть за три месяца до его появления на свет? Какое это имеет значение? Имеет или не имеет? Никакого! Он ответил на вопрос, поставленный самому себе, и извлёк из кармана толстые листы, испещрённые именами его родственников, которые он вырезал из библии. Зачем они ему? Он стал медленно, лист за листом рвать их на мелкие клочки и скармливать огню.
Тут подошла Цилла и попросила его закрыть повсюду тяжёлые ставни, чтобы хоть немного защитить от вторжения дом, у которого были выбиты окна. Шаги его будили гулкое эхо в безмолвных просторах старого дома. Одна за другой хлопали ставни, и он запирал их на засов. Визгливая жалоба заржавленных петель, короткий стук засова, и Джонни переходит к следующему окну. Эхо его шагов…
«Мой дед построил этот дом… Мама жила в нём, любила его… Отец умер, когда я ещё не родился…»
Ему снова припомнилась мать. Он так ясно видел её лицо и слышал её голос в ту ночь, когда лежал возле её могилы на копсхиллском кладбище. Он думал о ней с любовью и жалостью — когда она умерла, он был слишком молод, чтобы пожалеть её. Впрочем, он был рад покинуть эти наполненные призраками комнаты, эти гулкие галереи и вернуться на кухню, где его ждала Цилла. Не годится живому слишком долго общаться с умершими.
Цилла, не подозревая о том, что происходит у него в душе, оглядела кухню с чувством удовлетворения. Она закончила свою работу.
— Ну вот. По крайней мере, Лайты застанут порядок в доме, когда вернутся.
Джонни сделалось грустно. Он подошёл к ней, обнял её и прижал свою худую щеку к её волосам.
— Цилла, они сюда не вернутся.
— Никогда-никогда?
— Никогда. Это конец. Конец одного и начало другого. Они не вернутся, потому что начнётся война — гражданская война. И победителями будем мы. Сперва их и им подобных прогонят из Милтона, потом из Бостона. Все карты смешаются. Игра начнётся заново… На кухне тоже закрыть?
— Да.
Всякий раз, когда ставня стонала, жаловалась и наконец с грохотом захлопывалась, она, казалось, говорила: «Это конец». И эхо вторило по всему дому: конец… конец…
— Моя мать играла на полу в этой кухне. Мой дед, когда выстроил этот дом, был ещё молодым человеком, и я, его единственный внук, имею несомненно больше прав на него, чем его старший брат…
В доме царила ночь. Но, когда они закрыли за собой и заперли тяжёлую дверь кухни, они увидали, что близится рассвет.
— Совсем как похороны, — шепнула Цилла, — только хуже.
И Джонни понял, что Цилла разделяет чувство, охватившее его.
А по старой деревенской дороге при скудном свете занимающегося дня маршировала рота народного ополчения. Эти люди поднялись чуть свет, чтобы использовать время, свободное от повседневных своих дел, для подготовки к предстоящим боям. Левой, правой, левой, правой, левой… Не очень-то хорошо они маршировали. Мальчуган, на вид не старше Дасти Миллера, приложил к губам флейту и дул в неё со всей мочи. Получался довольно убогий писк. Рота прошла мимо изуродованных ворот лайтовской усадьбы, и никто ни разу не оглянулся ни на неё, ни на коляску доктора Уоррена, в которой сидели Джонни и Цилла.
«Помоги им бог! — подумал Джонни. — Они ведь не видели британские войска в Бостоне. А я видел. Они не видели золотое шитьё на генеральских мундирах, мушкеты, пригнанные один к одному, и на каждом — штык. Они не видели…»
Коляска обогнала группу марширующих фермеров и покатилась дальше.
3
Джонни очень мучило, что у Рэба нет мушкета. Но солдаты, когда они околачивались у пивных, или слонялись по набережным, или заходили в конюшню «Чёрной королевы», никогда не имели при себе мушкетов. На часах они стояли с мушкетом. На ученье у них были мушкеты. Стреляли по цели — и очень плохо, как утверждал Рэб, — из мушкетов, расстреливали дезертиров на выгоне из мушкетов, но ни разу не удавалось Джонни заметить, чтобы мушкеты где-нибудь валялись без присмотра. Когда солдаты не маршировали с ними и не стреляли из них, они их составляли в козлы, и всякий раз их охранял хотя бы сержант.
Разговаривая о мушкетах даже у себя на чердаке, Джонни и Рэб всякий раз понижали голос. Американские оружейники сидели от зари до зари за починкой старых ружей и изготовлением новых, но Рэб не надеялся, что ему, мальчику-подростку, дадут хорошее современное ружьё. Он мог его достать только у англичан.
— А скоро начнётся? — шептал Джонни. — Скоро они выступят?
— А бог его знает, — бурчал в ответ Рэб. — Один бог да генерал Гейдж. Может, не раньше весны. Наступление всегда начинается весной. А до тех пор мне необходимо раздобыть ружьё. С хорошим оружием в руках человек может всё, а без него он беззащитная тварь.
Джонни никогда ещё не видел Рэба таким озабоченным. До сих пор казалось, что всё у него всегда идёт гладко, без задоринки, как по маслу. А теперь застопорило, и он стал нервничать и даже потерял свойственную ему осторожность. Как-то он сказал Джонни, что договорился с одним фермером из Медуэя, который скупал у английских солдат мушкеты и перепродавал их бойцам ополчения. Не хотелось Рэбу просить у тётушки так много денег. Их еле хватало на еду. Но она сама сказала: «Оружие важнее хлеба».