— Он? Такой толстый и такой…
— Рыхлый, ты думаешь? Э, милый, нынче нет ни толстых, ни рыхлых, ни старых, ни молодых. Время пришло…
Собрание предстояло немногочисленное, так как кое-кто из двадцати двух членов клуба, опасаясь ареста, уехал из Бостона. Джозия Куинси отбыл в Англию. Из трёх оппозиционно настроенных врачей только двое остались в городе — Чёрч и Уоррен. Доктор Юнг скрывался в более безопасном месте. Джеймс Отис не покидал Бостона. Джонни не заезжал к нему, хотя он и был основоположником клуба. С тех пор как он стал чудить, товарищи неохотно встречались с ним, даже в периоды прояснений. Уж очень он стал говорлив. Никому и словечка нельзя было ввернуть, когда разглагольствовал Джеймс Отис.
Это последнее собрание, вопреки обычаю, началось с пунша, вместо того чтобы кончиться им. Никто не председательствовал и мальчиков не выгоняли. Рассказывали, что Гейдж наконец отважился на вылазку за пределы города, захватил пушки и порох в Чарлстоне, погрузил их на свои суда и вернулся в Бостон прежде, чем успело собраться ополчение. Англичане проделали всю операцию без единого выстрела, и, когда ополченцы забили тревогу и тысячи вооружённых фермеров прибыли на место, оказалось поздно — англичане уже вернулись к себе. И всё же, заметил Сэм Адамс, то обстоятельство, что в Новой Англии вдруг поднялась тысячная армия, порядком напугало генерала Гейджа.
Заминка произошла в самом Бостоне. Как только стало известно, что английские войска покинули Бостон, система сбора ополчения прекрасно себя оправдала.
— Иначе говоря, джентльмены, вина наша. Если бы мы могли знать за час, за два о том, что затевают англичане, наши бойцы были бы на месте до прибытия англичан, вместо того чтобы оказаться там через полчаса после их ухода.
Джонни, как ему было приказано в своё время, выполнял поручения британских офицеров и поддерживал хорошие отношения с их конюхами и грумами в «Чёрной королеве», и, несмотря на это, он ничего не знал. Никто не знал, что двести шестьдесят солдат погрузились на корабли и лодки, поплыли по реке Мистик, захватили американский порох и увезли его к себе на Кастл Айленд.
— Надо найти более совершенный способ следить за их действиями, — внушал кому-то Поль Ревир. — Причём так, чтобы они не подозревали, что за ними следят.
Оба Адамса стояли, окружённые группой товарищей. Все пожимали им руки и желали успеха на Континентальном конгрессе, для участия в котором они отправлялись в Филадельфию. Они уезжали на другой день утром, и все рвались с советами — с кем там говорить, что именно сказать; у каждого было своё мнение о том, к чему приведёт конгресс. Несколько поодаль Поль Ревир и Джозеф Уоррен совещались о том, как им наладить систему разведки. Они подозвали Джонни к себе. Отходя от группы, собравшейся возле обоих Адамсов, Джонни услышал, как кто-то спросил:
— Однако, я полагаю, есть ещё надежда уладить все наши разногласия с Англией. Ведь вы будете стремиться к мирному решению, сэр?
Джонни успел также услышать, что Сэм Адамс, доверявший каждому из окружающих людей, как себе, ответил:
— Нет. Это время ушло. Я буду добиваться войны, полного освобождения колоний от какой бы то ни было европейской державы. Этого освобождения мы достигнем, только если будем бороться. Дай бог, чтобы мы начали борьбу поскорее! Вот уже десять лет, как мы пробуем то одно, то другое. То мы их задабриваем, то они нас. Джентльмены, мы видели, что это ни к чему не привело! Я не стану добиваться мира. «Мир, мир — а мира нет». Но я буду осторожен в Филадельфии. Я не открою сразу все карты. Тем не менее я буду добиваться одного: войны, кровавой, страшной, — не на жизнь, а на смерть, на уничтожение. Зато из всей этой крови родится новая, небывалая страна. Мы будем драться…
Внизу, в типографии, послышались чьи-то тяжёлые шаги. Рэб одним прыжком оказался возле лесенки, ведущей вниз.
— Джеймс Отис, — доложил он группе, окружавшей Сэма Адамса.
— Ну что ж, — сказал Сэм Адамс с лёгкой досадой в голосе, — ради него не стоит тут задерживаться. Это ружьё отстреляло. Он всё ещё болтает о естественных правах человека и славе Британской империи! Нам с тобой, Джон, не мешало бы отправиться спать — как-никак, поднимаемся на рассвете!
Отис втащил свою тушу на лестницу. Хоть ему и не были рады, никто не позволил себе уйти. Мистера Отиса тотчас окружили всевозможными знаками уважения, усадили в удобное кресло, предложили кружку пунша. Казалось, он в этот вечер не был в болтливом настроении. Широкое, румяное, добродушное лицо поворачивалось направо и налево, небрежно кивая знакомым. Он по-прежнему чувствовал себя великим человеком, не подозревая, что на него смотрят, как на веху, давно оставленную позади.
Он понюхал пунш, затем пригубил его.
— Сэмми, — обратился он к Сэму Адамсу, — мой приход тебя перебил. Ты начал было говорить: «мы будем драться…»
— Ну что же, говорил. Я не скрываю.
— За что же мы будем драться?
— За то, чтобы освободить Бостон от этих проклятых красных мундиров…
— Нет, — остановил его Отис. — Мальчик, налей-ка ещё пуншу. Ради этого не стоит затевать войну. Английские оккупанты в Бостоне ведут себя чрезвычайно деликатно. Разве они закрыли хоть одну мятежную газету? Прервали хоть одну речь, направленную против правительства? Я не вижу, чтобы кого-нибудь расстреливали, чтобы тюрьмы ломились от политических преступников. Где же ваша виселица, Сэм Адамс и Джон Хэнкок? Её так и не возвели. Я не меньше вашего ненавижу этих проклятых английских солдат, которые заполонили мой город, но не для того мы затеваем гражданскую войну, чтобы изгнать их из Бостона. Зачем, за что собираемся мы драться? За что, ну?
Наступило неловкое молчание. Сэм Адамс был признанным вожаком, ему и отвечать.
— Мы будем драться за права американцев! Мы не дадим Англии грабить нас налогами.
— Нет, нет. Есть кое-что поважнее, чем бумажники наших американских граждан.
Рэб сказал:
— За права англичан на всём земном шаре.
— Почему же ограничиваться англичанами?
Отис входил в раж. У него был широкий, кривой, великодушный рот. Он откинулся в кресле и начал говорить. Джонни в жизни ничего подобного не слыхал! Где-то в недрах этого большого тела рождались слова, которые выходили непрерывным потоком из этого широкого рта. Голос ни на минуту не повышался, слова лились одно за другим. У Джонни начала кружиться голова от одного, звука слов, за смыслом которых он не всегда успевал следить. Мягкий грудной голос обрушивался на него лавиной, увлекал за собой.
— …За мужчин, и за женщин, и за детей всего мира, — говорил голос. — Ты прав, высокий черноволосый юноша, ибо, если мы сейчас убиваем британского солдата, мы сражаемся за его же права, которыми он будет наслаждаться через сто лет после нас… Произволу будет положен конец. Горсточка людей не может забрать власть над тысячами. Каждый человек будет выбирать себе правителя… Французские крестьяне, русские крепостные. Сегодня они ведут ещё полуживотное существование. Но оттого, что мы вышли на борьбу, они увидят свободу, как некое новое солнце, поднимающееся с запада. Те самые естественные права человека, которые господь бог дал всем и каждому, самому убогому из нас… — Отис вдруг улыбнулся и прибавил: — и даже сумасшедшему. — Он отпил большой глоток из кружки. — …Победа, которую мы одержим над тёмными силами в Англии, пойдёт на пользу её же сыновьям. Так ли у них самих благополучно, если уж говорить о налогах? Им будет лучше, когда мы победим в этой войне. А французские крестьяне — неужели они так и будут всегда срывать с себя шапки и приговаривать: «Слушаюсь, сударь» — всякий раз, как золочёная карета задавит кого-нибудь из их детей? Не будут. Италия… А все эти немецкие государства? Неужели там одни солдаты? Неужели никто не укажет им на права честных граждан? Итак, мы поднимаем наш факел — и мы помним, что впервые зажгли его от английских костров, — мы утвердим его, как новое солнце, которое будет светить новому миру…