Джонни с грустью выслушал эту новость. Ему невыносимо было думать, что Рэб покинет его, оставит одного.
— Так ведь после первого же выстрела никого из тех, кто достиг призывного возраста, из Бостона не выпустят. Об этом они уж позаботятся. Теперь или никогда — понимаешь?
Он, казалось, мало печалился, расставаясь с Джонни, который сидел пригорюнившись на койке, следя глазами за сборами друга. Напоследок юноша отрезал себе ломтик хлеба с сыром. Сколько раз уже глядел Джонни, как эти крепкие белые зубы рвут хлеб! В самую первую их встречу — а как давно это было! — Рэб ел бутерброд с сыром. Казалось, он до самой смерти будет вот так жевать хлеб с сыром. У Джонни защемило под ложечкой. Он бы не мог сейчас есть, и его раздражало, что Рэб уплетает за обе щеки.
От старшего мальчика так и веяло здоровьем и жизнерадостностью. Ему было восемнадцать лет, он имел шесть футов росту — словом, это был уже мужчина. Таким он и выглядел сейчас, двигаясь по низенькой мансарде, распихивая по карманам запасные чулки, заворачивая рубаху в клетчатый платок. «Мы расстаёмся, а ему и горя нет!» — думал Джонни.
— А что, если мне пойти с тобой? — предложил он в надежде, что Рэб ответит: «Я бы отдал всё на свете, вплоть до мушкета, если б тебе можно было пойти со мной!» Или даже просто: «Вот и отлично, идём».
— Тебе нельзя, — сказал Рэб. — У тебя дело здесь, в самом городе. Ты держись своего жирного приятеля Дава. До чего же я рад, что мне больше не придётся слышать его голосок! Ну, да ты прекрасно проведёшь время с Давом, пока я…
— Ты же знаешь, я терпеть не могу Дава.
— Разве? А мне казалось, что вы отлично ладите.
— И почему это мне нельзя отправиться с тобой в Лексингтон, интересно? Просто ты не хочешь, чтобы я был с тобой, так и скажи!
Джонни знал, что это неправда, но он всё приставал к Рэбу в надежде услышать от него: «Да, я буду скучать по тебе не меньше, чем ты по мне».
Рэб засмеялся. Он уходил и не хотел «распускать нюни». Джонни угрюмо смотрел на него. Рэб вынул запасную пару чулок из кармана, развязал узелок, в котором были завёрнуты рубаха и бельё, и сунул туда чулки.
— Ты рад, что уходишь! — упрекнул его Джонни.
— Конечно.
— Ну и иди!
— А я и иду.
Рэб, Рэб! Ты никогда не видел эти маленькие глазки на конце мушкета? Не ходи туда, Рэб! Останься, Рэб, не ходи!
Рэб тихонько напевал. Он пел песенку линкольнширского браконьера, которой Джонни выучился у мистера Ревира и потом обучил Рэба. Джонни всегда как-то странно волновало пение Рэба — тот же потаённый огонь, который вдруг обнаруживался, когда он дрался или когда танцевал с девушками, давал о себе знать в этом грудном, хрипловатом и не совсем правильном пении. Сейчас глаза у Рэба горели. Он шёл навстречу опасности! Он шёл драться — и скрытые силы, заложенные в нём, ликовали.
Джонни хотелось рассказать ему о глазах на конце мушкета, а вместо этого он сказал:
— Я знаю, тебе просто хочется потанцевать в Лексингтоне!
— Вот именно.
После этого Джонни не проронил уже ни слова и мрачно сидел на койке, опустив голову. Рэб подошёл к нему и положил руку ему на плечо:
— До свиданья, Джонни. Я пошёл.
Джонни не поднял головы.
— Ну и молодчина же ты, Джонни Тремейн!
И засмеялся.
Джонни слышал, как Рэб спустился по лестнице. Дверь типографии захлопнулась за ним. Джонни подбежал к окну. Рэб стоял перед домом Лорнов и за руку, как взрослый, прощался с дядюшкой. А вот он наклонился к тётушке Дженифер и целует её — тоже по-взрослому; он подхватил Зайца, который уже ковылял на ножках, и поцеловал его. Затем лёгким шагом, почти бегом, пошёл по Солёной улице и скрылся из виду.
Джонни ринулся на улицу. Разве можно было расстаться так? Джонни ведь не пожелал ему даже удачи, не простился по-дружески. А кто знает — может, они и не увидятся больше! Увы, было уже поздно. Он вернулся к себе на чердак и бросился на постель. Ему и жалко было, что он вырос из того возраста, когда плачут, и немного приятно.
С пристаней и из мастерских не доносилось ни звука. Не слышно было трубочистов, торговцев устрицами и точильщиков. День был воскресный, и в городе царили тишина и покой. Лёжа у себя на постели, Джонни услышал, как зазвонили к обедне. Колокола лениво переговаривались, как старые друзья. Церковь Христова, Кокерельская церковь, Старая Южная, Старая Диссидентская,[23] церковь Холиса и Королевская часовня. Джонни различал их голоса. Сколько раз доводилось слышать ему, как они яростно трезвонят в честь отмены очередного правительственного постановления, ущемлявшего народные интересы! Слышал он также, как их негодующий гул обрушивается на тиранию. А сейчас мягкие воскресные звуки возвещали мир и покой…
Вдруг где-то совсем близко, возле «Чёрной королевы», раздалась дробь барабана.
Ту-ту, ту-ту-ти-ли-ти! — присоединились флейты.
Даже по воскресеньям они не прекращали муштру. Впрочем, не прерывали обучения в воскресный день и в других местах. Вот, например, и в Лексингтоне занятия не прекращались.
День 16 апреля закончился.
В понедельник было тихо. Лейтенант Стрейнджер, казалось, помрачнел. Может быть, они так и не будут выступать?
3
Восемнадцатое апреля.
После полудня сержанты разошлись по городу, собирая гренадерские и стрелковые роты и передавая шёпотом приказ: «Явиться к восходу месяца на нижний выгон в походном снаряжении».
Приложив палец к красному носу, сержант приказывал солдатам «помалкивать», однако всюду — не только в бараках, но и на улицах — было известно, что этой ночью семьсот человек двинутся в поход.
Итак, вечером, только стемнеет, солдаты зашагают… да, но в каком направлении? И кто их поведёт? Навряд ли пошлют с ними больше чем одного полковника.
Джонни, которому вменялось в обязанность следить за «своим» полковником, то есть за Смитом, весь тот день почти не отлучался из «Чёрной королевы» и помогал мальчику, обслуживавшему офицеров в столовой. Молодой офицер, сидевший со Стрейнджером, помешивая большим пальцем свой коньяк с водой, говорил, что вскоре он так вот будет помешивать кровь янки. Впрочем, подобные заявления можно было услышать в любой день. Полковник Смит пригласил к обеду армейского священника. Может быть, с ним сделался припадок благочестия — говорят, это случается с людьми, которым предстоит встреча с опасностью.
В одном Джонни был уверен, а именно: в том, что Дав знает гораздо меньше его. Этот тупица ничего не замечал и честно верил, что стрелков и гренадеров повели обучать «новым манёврам». Как всегда, Дав был слишком поглощён собственными невзгодами и не видел, что делалось вокруг.
Около пяти часов Джонни решил покинуть «Чёрную королеву» и сходить к Полю Ревиру доложить, что ничего нового не обнаружил. А перед тем — ещё раз взглянуть на Дава.
Против обыкновения, Дав усиленно трудился. Нижняя губа его была выпячена, а белесые поросячьи ресницы намокли. Он чистил седло.
— Этот тип ударил меня, — пожаловался он, — ни за что ни про что. Он велел мне заняться его походным седлом.
— Кто — он?
— «Кто, кто»! Полковник Смит, конечно!
— Ну, а ты не сделал то, что он тебе велел?
— Я принялся за работу. Откуда мне было знать, что у него два седла? Вот я почистил ему его обычное седло. Я ему так начистил его, что можно было свою рожу в нём увидеть! А он как выхватит его у меня из рук — и по башке! Дурак, говорит, олух, неужели ты не можешь отличить парадное седло от походного? А я почём знаю? Он торчит здесь чуть ли не целый год, а ни разу ещё даже не вынимал этого своего походного седла. Пришлось идти за ним к лейтенанту Стрейнджеру. Откуда ж мне было знать?
23
Диссиденты (