Заявления Бруно были столь важны, что инквизитор Венеции нашел необходимым тут же повидать фра Доменико. Допрос Джордано происходил в субботу и кончился поздно. Наутро инквизитор, отказавшись от воскресного отдыха, направился в монастырь к Доменико да Ночера и попросил его рассказать, а затем и письменно изложить все, о чем они беседовали с Джордано Бруно.
Фра Доменико умудрен опытом и искренне расположен к своему бывшему ученику. Он знает, как и что отвечать инквизитору. Незадолго до троицы здесь, в церкви, он увидел одетого в мирское платье человека. Тот почтительно ему поклонился. Не сразу узнал он в нем земляка, ученого, жившего прежде в монастыре, фра Джордано из Нолы. Отыскав уединенное местечко, они принялись беседовать. Бруно рассказал о причинах, побудивших его снять рясу. Виной тому нападки тогдашнего провинциала Бруно, по его собственным словам, долго скитался по чужим странам, но всегда вел католический образ жизни. От старого наставника не скрыл он и своих планов: он решил книгу, которую держит в голове, написать и представить его святейшеству. Таким путем он думает добиться расположения, переехать в Рим, продолжать научные занятия и чтение лекций.
Инквизитор очень недоволен. Испортить себе воскресенье, чтобы выслушивать такое! Еретик, оказывается, помышлял лишь о том, чтобы угодить папе. Он, видите ли, всегда и везде жил как добрый католик. До этого не додумался и обвиняемый!
Доменико да Ночера спокойно клал руку на библию, клялся говорить одну только правду, невозмутимо подписывал показания. Да и почему он должен волноваться? Если что и не так, то не по его вине. Он не давал никаких оценок, а лишь пересказывал слова собеседника. Говорили же они с глазу на глаз. Его нельзя уличить во лжи.
Глава семнадцатая На устах – покаяние, в сердце – непримиримость
Когда в трибунале зашла речь о его работах, Бруно подал заготовленный ранее список. Составлен он был с упором на латинские сочинения. Наиболее опасные книги вроде «Изгнания торжествующего зверя» и «Тайны Пегаса» не упоминались вовсе. Джордано предупредил, что не он автор находящейся среди его бумаг рукописной книжицы «О печатях Гермеса».
На вопрос, правильно ли на его книгах указано место издания, ответил, что все труды, будто бы напечатанные в Венеции, на самом деле изданы в Англии. Разумеется, не в его интересах было вспоминать, почему английский типограф предпочитал выпускать сочинения Ноланда с ложным местом издания. Джордано объяснил его побуждения просто: издатель хотел, чтобы книги получили самое широкое распространение. Если бы на них было указано, что они напечатаны в Англии, то продавать их в Италии было бы намного труднее.
Говоря о содержании своих книг, Бруно подчеркнул их философский характер. Он убежден, что в его книгах не содержится мнений, позволяющих сделать вывод, будто он хотел скорее опровергнуть религию, чем возвеличить философию, хотя в них он и касался враждебных вере взглядов. Непосредственно он не учил тому, что противоречило бы христианской религии. Правда, в Париже полагали, что он косвенным образом выступал против веры. Но, тем не менее, ему было разрешено защищать на диспуте свои «Сто двадцать тезисов против перипатетиков», поскольку они, объясненные философски, куда меньше противоречат вере, чем положения Аристотеля и Платона, вызывающие его возражения.
Бруно упорно ссылался на латинские сочинения, изданные во Франкфурте. Из них прекрасно видно, каких взглядов он держится. Излагая перед трибуналом инквизиции свои воззрения, Бруно не отказался от учения о бесконечности вселенной и множественности миров, однако покривил душой, когда пытался разными оговорками ослабить антирелигиозное значение проповедуемых им мыслей. Он часто в своих книгах говорил о боге, о природе как боге в вещах, называл природу богом и бога природой [14]. Но его представления о мире были очень далеки от христианских. Он отвергал идею сотворения вселенной и зло потешался над верованием, будто все на свете происходит согласно промыслу создателя.
Он пустился в пространные богословские рассуждения, дабы показать, что его учение не должно быть истолковано как ересь, хотя и признал, что из мысли о бесконечности вселенной и множественности миров косвенно и вытекает отрицание истины, основанной на вере.
В его учении есть стороны, не согласующиеся с отдельными положениями религии. Но это происходит не из злого умысла, а из-за того, что в своих рассуждениях он исходил из соображений философии. Он не чувствует себя безгрешным и не хочет ничего утаивать от Святой службы. Рассказать не только о поступках, поведать о сокровенных мыслях, которые никогда никому не высказывались, – не значит ли это убедить инквизиторов в своем совершеннейшем раскаянии?
Бруно признает, что, размышляя над догмой о троице, испытывал сомнения. В духе святом он видел мировую душу, то есть понимал третье лицо не так, как предписывает церковь, а согласно со взглядами пифагорейцев и премудрого Соломона. Относительно второго лица он тоже пребывал в сомнении: как это сын божий, единосущный отцу, может от него отличаться? Да и позволительно ли вообще прилагать к божеству термин «лицо»? Ведь еще святой Августин отмстил, что этот термин не древнего происхождения, а возник в его время. Подобного взгляда он, Бруно, держался с восемнадцати лет, но сомневался лишь наедине с собой. Что же касается первого лица, то он без всяких колебаний веровал во все, во что должен веровать истинный христианин. Он не понимал лишь, каким образом второе лицо могло воплотиться и пострадать. Однако возможности этого он никогда не отвергал.
В самом деле, он никогда ни с кем не делился своими взглядами на учение о триединстве божества? По настойчивости, с которой его спрашивают, Джордано видит, что инквизиторам известны его высказывания. Но какие? Он бесчисленное множество раз в шутку и всерьез высмеивал нелепую догму о троице.
Он хорошо помнил недавний спор в книжной лавке, злые лица священников, тревогу хозяина. Что имеет в виду инквизитор? Только ли донос Мочениго? Не лучше ли самому рассказать об этом, рассказать по-своему, чтобы смягчить возможные обвинения? Если, мол, ему и случалось говорить что-либо неподобающее о троице, то лишь тогда, когда он излагал чужие мнения. Джордано знает, что ему не избежать расспросов о деле, которое возбудили против него в Неаполе. Сказанного прежде недостаточно. Однако не в его интересах увеличивать число обвинений. Раз уж он решил упомянуть о споре в лавке, то зачем ему признаваться в новых прегрешениях? Диспут, бывший одной из причин начатого в Неаполе следствия, тоже касался Ария! Он, Бруно, настаивал на том, чтобы воззрения Ария излагали правильно.
Так он и отвечает. Здесь, в Венеции, ему тоже пришлось об этом говорить. Места, где происходил разговор, он точно не помнит. Он только сказал тогда, в чем, по его мнению, заключается взгляд Ария. Где же это было? В аптеке или книжной лавке. Он беседовал с какими-то богословами. Ему, к сожалению, неизвестно, кто они. Их лица он совсем забыл. Даже если бы ему довелось встретиться с ними, он бы их не узнал.
Когда после перерыва допрос возобновился, Бруно опять повторил, что если в своих работах и высказываниях он излагал вещи, противные католической вере, то делал это не с целью навредить религии, а основывался исключительно на философских доводах или приводил мнения еретиков.
Его долго допрашивали о взглядах на воплощение господне и на Христа. Бруно упрямо повторял, что, несмотря на свои сомнения, он никогда не отвергал божественности Спасителя и не выступал ни против авторитета библии, ни против символа веры.
Рассуждения обвиняемого о чудесах, совершенных Христом и апостолами, прервали новым вопросом: как он смотрит на таинство святой обедни и пресуществления? Бруно стал уверять, что в этом всецело разделяет ортодоксальные взгляды. Если он и не посещал обедни, то только из страха. Ведь ему как отступнику это строго-настрого запрещено. Да, он долгие годы жил среди еретиков, но не одобрял их воззрений. Общаясь с ними, он ограничивался обсуждением философских вопросов. Кальвинисты, лютеране и прочие еретики, зная, что он не примкнул ни к одной из их религий, скорее считали, что он вообще не держится никакой веры, чем думали, будто он разделяет их учения.