Ему задают обычный вопрос: не хочет ли он что-либо исключить из прежних показаний или добавить? Оказывается, он имеет что добавить!
– Мне нечего сказать, кроме того, что однажды в начале мая, в моей лавке, я спросил Джордано, над чем он работает. Он ответил, что пишет книгу «О семи искусствах»; закончив ее, хочет написать другую книгу и поднести его святейшеству. Он мне не сказал, ни что это за книга, ни с какой целью и ради чего намерен так поступить. Он только сказал: «Я знаю, его святейшество любит науку, хочу написать эту книгу и поехать преподнести ему».
О господи, нашел что вспомнить! Фра Джованни Габриэле подозрительно разглядывает Чотто. Перед ним стоит молодой простодушный книготорговец, а инквизитору так и кажется, что здесь где-то рядом хитрый старик, который однажды испортил ему воскресенье.
Почти два месяца Бруно не вызывали на допросы, а когда его снова привели в трибунал, инквизиторы первым делом поинтересовались, не находит ли обвиняемый своевременным сообщить о себе, наконец, всю правду. Он ведь мог на досуге глубоко поразмыслить о своих преступлениях. Джордано твердо ответил, что рассказал уже все.
Он слишком долго был отступником, и его не без оснований ставят под очень сильное подозрение в ереси. У него могли быть и другие преступные взгляды, кроме тех, о коих шла речь прежде. Пусть он без всяких оговорок очистит свою совесть.
– Признаю, что дал серьезные поводы подозревать себя в ереси. Сверх того утверждаю, и это правда, что всегда испытывал угрызения совести и хотел исправиться. Я всегда искал наиболее подходящего и верного случая, чтобы совершить это, не возвращаясь к строгости монашеского повиновения. Как раз в это время я приводил в порядок свои сочинения, чтобы обратиться к милости его святейшества и получить, таким образом, возможность жить более свободно, чем это дозволено в монашеском ордене. Я, надеялся, что изложенные доводы и дальнейшие оправдания послужат доказательством моего обращения и тогда, несомненно, выяснится, что я не повинен в пренебрежении к католической религии, а лишь в страхе перед строгостью Святой службы и любви к свободе.
– Нельзя поверить, чтобы у вас имелось намерение вернуться к святой вере, так как во Франции и других католических странах, где вы находились многие годы, вы никогда не подумали обратиться к какому-либо прелату святой церкви, чтобы побеседовать о желании возвратиться к повиновению и к истине святой католической веры. Все это тем менее вероятно, что, приехав в Венецию, вы не только не обнаружили подобного намерения, но даже преподавали ложные и еретические догматы и доктрины.
Бруно сказал, что во Франции он просил апостолического нунция походатайствовать за него перед папой, но тот отказался. Один иезуит, звали его, кажется, Алонсо, если жив, то может это подтвердить. В Венеции же он никаких еретических доктрин не проповедовал и сам, случалось, в философских беседах порицал еретиков Германии и Англии.
– Если, находясь в Венеции, я не добивался снятия отлучения, то все же не оставлял всегдашнего своего намерения примириться с церковью. Я собирался сперва вернуться во Франкфурт, напечатать свои работы – «О семи свободных искусствах» и «О семи изобретательных искусствах» – и представить эти труды папе, чтобы оправдаться и таким необычным путем быть принятым обратно в лоно святой церкви. В дальнейшем я предполагал, оставаясь клириком, жить вне монастыря, так как не хотел, вернувшись на родину, в свою обитель, подвергаться упрекам в отступничестве и всеобщему презрению.
Его попытались сбить. Зря он уверяет, что рассуждал в Венеции только на темы философии и не проповедовал ереси. Существуют показания, из которых видно, что он поступал наоборот.
В такую нехитрую ловушку он не угодит! Джордано отвечает уверенно:
Я полагаю, что, кроме обвинителя, синьора Джованни Мочениго, не найдется человека, кто мог бы утверждать, будто я учил ложным и еретическим доктринам. И я не подозреваю никого другого, кто мог бы показать что-либо против меня в вопросах святой веры.
Его опять увещевают очистить совесть признанием и вспомнить преступные речи и дела, о которых он умолчал. Но обвиняемый твердо стоит на своем:
– Я откровенно каялся и каюсь в своих прегрешениях и нахожусь в руках светлейших синьоров, чтобы получить исцеление от грехов и спастись путем покаяния. Но я не могу сказать более того, что есть, и выразить все лучшим образом, хотя этого и жаждет моя душа.
Ему велели стать на колени и заявить о своей готовности принести покаяние. Он повиновался.
– Смиренно молю бога и светлейших синьоров простить мне все заблуждения, в которые я впал. Готов выполнить все, что вашей мудростью будет решено и признано необходимым для спасения моей души.
Обвиняемый – воплощенная покорность. Он согласен принести любое покаяние, но просит, чтобы оно публично его не опозорило и не осквернило тем самым святую монашескую одежду, которую он носил. Если по милосердию бога и светлейших синьоров ему будет дарована жизнь, он обещает в корне изменить ее, дабы искупить соблазн, вызванный его прошлым.
Джордано стоял на коленях, а в душе клокотала ненависть. Лишь бы ему вырваться из тюрьмы, а там пусть ссылают его в строжайший монастырь, он найдет выход – подожжет обитель и сбежит за границу!
Он никак не хотел подниматься с пола. Членам трибунала пришлось несколько раз повторить приказание, прежде чем он встал.
В камере вместе с Бруно находилось несколько человек. Среди них были клирики и миряне, малограмотные и ученые, горемыки, впервые угодившие в инквизицию, и закоренелые еретики, «повторно впавшие в ересь». Они были из разных концов Италии: каноник Сильвио из Кьоццы, Серафино из Аква-Спарты, Маттео из Орио, кармелит Джулио из Сало, капуцин Челестино из Вероны, плотник Франческо Вайа из Неаполитанского королевства, Несхожие пути привели их в Венецию, и неодинаковая ожидала их участь: одни могли рассчитывать на сравнительно легкую кару, другим грозил костёр или пожизненное заточение.
Люди, обвиненные в ереси, вовсе не считали себя безбожниками и не отказывались от упований на господа. В камере много молились, пели псалмы, били поклоны. На стене висели изображения святых и амулет с молитвами.
Когда привели новичка, человека среднего роста, С каштановой бородой, который назвался Джордано Бруно из Нолы, первое, что бросилось в глаза соседям по камере, было его полное пренебрежение к религии. Он не становился на колени и не принимал участия в молитвах. Почему? Сперва он просто ответил, что он отступник и ему это запрещено. Но его выдержки хватило ненадолго. Бруно не скрывал раздражения, когда видел, как усердно молились рядом с ним. Все католическое ему противно? Может быть, он протестант? Но он не жаловал ни Лютера, ни Кальвина. Какой же он веры?
– Я враг всякой веры!
Он говорил, что христианская религия – это учение ослов, церковь управляется невеждами и он, Бруно, не признает иной церкви, кроме себя самого. Говорил он это не для красного словца, не из бахвальства. В речах его чувствовалась непоколебимая убежденность. Его не могли остановить укоры и попреки. Он во что бы то ни стало хотел, чтобы поняли основательность его аргументов, доказывал, убеждал.
Особенно часто он беседовал с Челестино, а потом и с Франческо Грациано, который появился в камере поздней осенью. И тот и другой, люди образованные, не прочь были поспорить. Грациано, человек лет пятидесяти, хромой, с покалеченной рукой, привлекался к суду инквизиции вторично, но сдержанностью в речах не отличался и нередко городил ересь. Споры иногда проходили бурно: Грациано, завзятый полемист, не желал уступать Ноланцу.
В соседях по камере, несмотря на споры и перебранки, Бруно видел товарищей. Никакой подозрительности он не испытывал и с удивительной доверчивостью рассказывал о своем прошлом. Он признавался, что с детства был врагом католической веры, не мог видеть образов святых, почитал только изображение Христа, но вскоре и от этого отказался. Вспоминал и следствие, начатое против него в монастыре, и свои долгие скитания.