Инквизиция знала все: истребление еретиков толпами и в одиночку, неприкрытость жесточайших насилий и скрупулезную дотошность казуистов, обставляющих осуждение сложными юридическими формулами. Рассказы об ужасах инквизиции, помимо назидательной стороны, имели для святого престола и свои минусы. Они давали оружие протестантам в их борьбе против папства. Поэтому время от времени издавались декреты, которые имели целью несколько подкрасить безобразный лик инквизиции. В марте 1595 года был опубликован новый такой декрет: в камеры разрешалось ставить столы и кровати, узники, содержащиеся в тюрьме римской инквизиции, имели право пользоваться простынями и полотенцами, их предписали стричь и водить в баню. Как трогательно печется Святая служба не только о душах, но и о грешных телах своих узников! Сидящим в одной камере даже официально разрешили тихонько разговаривать. Невиданные благодеяния! Да здравствуют новые времена и его святейшество Климент VIII! Еретик, которого после пытки приволокут из застенка обратно в камеру, будет отныне Истекать кровью не на соломе, а на простыне.
Но разве самое страшное в Святой службе – сырость темниц, грубость смотрителей, житье впроголодь, прелая солома вместо тюфяка? Разве не страшнее то, что гноят людей в этих темницах не за кровавые преступления или грабежи – здесь губят людей за их речи, сомнения, за их мысли!
Время тоже палач, оно терзает тело и опустошает душу. Неделя идет за неделей, месяц за месяцем – и никакого сдвига. Ведь следствие закончилось, он написал защиту. В чем причина задержки? Почему не выносят приговора? Или и с ним инквизиторы прибегли к своему излюбленному приему: забыть об узнике, пусть он обезумеет от тревог и тоски, пусть, не выдержав тягостного ожидания, начнет молить обо окончании дела, словно о милости?
Святая служба периодически проводила инспекцию всех заключенных, находящихся в тюрьме римской инквизиции. Узников препровождали в зал, где заседали кардиналы-инквизиторы. Их спрашивали об испытываемых ими нуждах. Прошло почти два года с тех пор, как Бруно последний раз вызывали на допрос. Чего он хочет? Он хочет, чтобы, наконец, завершили процесс!
Его спрашивают не об этом. Нуждается ли он в духовных наставлениях или материальной поддержке? Он нуждается только в одном – чтоб скорее закончили процесс! Узник выглядел очень плохо. Так, пожалуй, он и не дотянет до приговора. Прокуратору доминиканского ордена было указано, чтобы он позаботился снабдить его хоть какими-то деньгами.
Чёрез шесть месяцев Бруно снова передал заявление с требованием вынести приговор.
С того дня, когда папа приказал тщательно рассмотреть книги Ноланца и извлечь из них еретические положения, минуло два года, прежде чем цензура была закончена. Дело это было непростое, и в помощь Трагальоло и ученым консультантам Святой службы, которые обычно занимались цензурой, отрядили еще трех особо опытных теологов. Высокоученые богословы подвергли цензуре не только книги Бруно, но его ответы, зафиксированные в протоколах( допросов.
Во время очередной инспекции, 24 марта 1597 года, когда Джордано привели в конгрегацию Святой службы, он не выдержал. Сколь долго будут его без суда томить в темнице? Он вел себя вызывающе. Перед кардиналами-инквизиторами защищал правильность своего учения. Ему предложили отказаться от его вздорной идеи о множественности миров. Он ожесточенно спорил – и где? В самом сердце Святой службы! Последовал короткий приказ: подвергнуть обвиняемого пытке и только после нее вручить ему результаты цензуры.
Все эти годы Джордано стойко переносил лишения. Он не позволял физическим мучениям поработить свой дух. «Надо лишь настолько пребывать в теле, – писал он прежде, – чтобы лучшей своей частью отсутствовать в нем, делать себя как бы неразрывно и свято соединенным и сплетенным с божественными делами в такой степени, чтобы не чувствовать ни любви, ни ненависти к смертным делам и считать свое главное бытие чем-то большим, нежели пребывание слугой и рабом тела, на которое следует смотреть, как на темницу, где находится в заключении свобода, как на клей, от которого слиплись перья, как на цепь, держащую связанными руки, как на колодки, сделавшие неподвижными ноги, как на пелену, затуманивающую взор. Но вопреки всему этому ты не слуга, не пленник, не опутанный, не скованный, не бездействующий, не косный и не слепой, потому что тело может тиранствовать над нами лишь в той мере, в какой ты сам это допускаешь».
Пытка! Инквизиторы с помощью палачей хотели добиться признаний. Вначале Бруно долго допрашивали об его отношении к догме о троице и воплощении господнем. При исключительной важности этого обвинения, выдвинутого в доносе Мочениго, подтверждения свидетелей оно не получило, а сам Бруно упрямо его отвергал.
Потом от него требовали, чтобы он назвал свое учение о множественности миров ложным. Нет! Ноланец и в застенке будет настаивать на своей правоте!
Его пытали тяжело. Но пытка не вырвала ни слова признания. Откуда в нем берется столько сил? Он совсем не походил на атлета: иссушенный многолетним заключением, худой, слабый человек.
Палачи так ничего и не добились. Бруно перенес пытку с удивительной стойкостью:
После пытки обвиняемому, как и было велено, вручили заключение цензоров относительно еретических положений, содержащихся в его показаниях и книгах.
Узникам иногда тоже везет! Некоторые работы Бруно остались инквизиции неизвестны. Цензоры не знали ни «Прощального слова», ни «Утешающей речи» с их хвалою Лютеру и оскорбительными выпадами против папы римского, а главное, они так и не нашли того, что неотвратимо бы изобличило Ноланца в ереси – его убийственных насмешек над христианскими догмами.
На допросах его постоянно мучили: он должен признаться, что всячески издевался над Христом. Но Бруно упрямо повторял, что на него возводят напраслину. Напраслину? К счастью, Святая служба ничего не пронюхала и об «Изгнании торжествующего зверя». Ни в одной из своих книг Бруно не писал так много и зло о Христе, как здесь, хотя и прибегал к аллегориям. Церковь учила, что Христос одновременно и бог и человек. В нем непостижимым образом соприсутствуют две природы – божья и человеческая. Мом спрашивает Юпитера, как поступить с кентавром Хироном, этим получеловеком и полузверем.
«— Что же делать нам с этим человеком, привитым к зверю, или этим зверем, привитым к человеку, в нем одно лицо из двух природ и два естества сливаются в одно ипостасное единство. Тут две вещи соединяются и творят третью единую, и в этом нет никакого сомнения. Но вот в чем трудность: есть ли такое третье единство лучшая вещь, чем та и другая порознь, и не есть ли это что-нибудь вроде одной из первых двух, или же поистине хуже их? Хочу сказать, если присоединить к человеческому естеству лошадиное, то произойдет ли нечто божественное, достойное небесного престола, или же зверь, коему место в стаде или стойле?
Сомнения одолевают Мома:
– Я все же никогда не поверю, будто там, где нет ни полного и совершенного человека, ни полного и совершенного зверя, но есть только частичка зверя с частичкою человека, выйдет лучше, чем там, где кусок шаровар с куском камзола, откуда не получишь ни за что ни хорошего камзола, ни хороших шаровар, ни тем более одежды, которая была бы лучше и той и других.
– Мом, Мом! – возразил Юпитер. – Тайна сей вещи сокровенна и велика, и ты не можешь ее понять: твое дело только верить в нее, как в нечто великое и возвышенное!
– Знаю хорошо, – сказал Мом, – что это такая вещь, которую не понять ни мне, ни тем, у кого есть хоть крупица ума…
– Мом, – сказал Юпитер, – ты не должен хотеть знать больше, чем тебе нужно, и поверь мне, этого тебе не следует знать!