Поняв, однако, что его нестандартное поведение вызывает по меньшей мере удивление в среде сослуживцев, Эрик постепенно стал более покладистым, приспособился к окружающей обстановке, хотя у него и возникло чувство вины за то, что он оказался карьеристом и участвует в подавлении волеизъявления людей, видящих в нем и других британцах нежелательных пришельцев. Он «казался странным... но в перспективе он был способен вписаться в наш круг»148, - сказал о Блэре один из сослуживцев. «Вписаться в круг» Блэру было нелегко, так как «круг» был до мозга костей пропитан колониалистскими и расистскими предрассудками. Через годы Оруэлл писал: «В Бирме я слышал расовые теории, которые были явно менее жестокими, чем гитлеровские теории по отношению к евреям, но определенно не менее идиотскими»149.
Приходилось все чаще держать язык за зубами и тщательно выбирать тех, с кем можно общаться. Блэр все глубже понимал, что существует отвратительное «двоемыслие», до определенной степени неизбежное. И если не ограничить его доступ к собственной душе, оно может дать самые мерзкие всходы. А являясь государственной политикой, оно способно не просто превратить людей в рабов, а морально их искалечить. Внутренне сопротивляясь «двоемыслию», Блэр предпочитал вести разговоры с сослуживцами и другими европейцами на разного рода отвлеченные темы.
Блэр вспоминал мудрые, по его мнению, слова лорда Артура Бальфура, являвшегося и премьером, и министром иностранных дел, проведшего на вершине британской политической жизни почти полвека: «Лучше самоуправление, чем хорошее управление». Эрик все более убеждался, что автократическое управление колониями разлагает самих правителей, способствует консервации отсталости и нищеты местного населения и укоренению расистских предрассудков, которые дополняют классовые и становятся их составной частью.
Очень показательны откровения писателя, ставшие достоянием публики через годы: «Я вспоминаю ночь, проведенную в поезде с человеком из Службы образования... Было невозможно спать из-за жары, и мы провели ночь в разговоре... Мы проклинали Британскую империю. Проклинали ее как люди умные, знающие ее изнутри. И мы классно себя чувствовали при этом. Мы обсуждали запретные темы. И когда при тусклом утреннем свете поезд вполз в Мандалай, мы расстались, чувствуя себя виноватыми, как какая-то пара, пошедшая на супружескую измену»150.
Вопреки первоначальной догме о бремени белого человека, все больше терявшей вес в глазах Блэра, колониальная система, по мнению будущего Оруэлла, экономически не способствовала развитию местной промышленности и торговли, а в морально-культурном отношении оказывала коррумпирующее воздействие на обе стороны -и на местное население, и на самих колонизаторов. Но подобные мысли в эти годы вслух обычно не высказывались, тем более в пределах самой колонии. Блэр смог научиться держать язык за зубами и даже был переведен из болотистой местности в дельте Иравади в Туанте - климатически более благоприятный пригород столицы Бирмы, находившийся всего в 20 километрах от центра города. С полицейской точки зрения Туанте был к тому же значительно более спокойным, чем прежние места службы Блэра.
Отчасти перевод был связан с тем, что Эрик подхватил особый вид тропической лихорадки (лихорадку денге) -тяжелое заразное заболевание, вызываемое москитами. Все мучительные признаки денге были налицо - озноб, высокая температура, сильные боли в костях, резкий упадок сил, волдыри по всему телу, которые при малейшем прикосновении кровоточили. Иногда лихорадка денге сопровождалась осложнениями, бывали и смертельные случаи. Но у Блэра все обошлось благополучно - через две недели он стал выздоравливать, а затем, встав на ноги, подал рапорт о переводе в более цивилизованное место. Просьба была удовлетворена.
Под Рангуном Блэр продолжал исправно служить и даже стал завсегдатаем местного клуба для белых151. Он писал позже в романе о Бирме, что «клуб европейцев - духовная цитадель верховной власти, рай, по которому томится вся чиновная и торговая туземная знать». Что собой представляла эта «цитадель», видно из следующих строк того же романа:
«Обшитый досками, пропахший гнилью клуб вмещал всего четыре комнаты. Одну занимала обреченная чахнуть в безлюдье “читальня” с пятью сотнями заплесневевших романов, другую загромождал ветхий и грязноватый бильярдный стол, довольно редко привлекавший игроков, ибо тучами налетавшая, жужжавшая вокруг ламп мошкара беспрерывно валилась на голову. Имелась еще комната для карточной игры и, наконец - “салон”, с веранды которого открывался вид на реку, хотя сейчас, ввиду палящего солнца, все проемы были завешены циновками. Салон представлял собой неуютный зальчик, устланный кокосовыми половиками, обставленный плетеными стульями и столами с россыпью иллюстрированных журналов, густо украшенный по стенам всякой восточной “китаёзой” и вилками рогов здешних оленей. Свисавшее с потолка опахало лениво пошевеливало в жарком воздухе столбы пыли»152.