Когда он уехал, она иногда, гуляя по саду, привычно складывала губы трубочкой в беззвучном свисте, каждую минуту ожидая, что из-за кустов появится поджарая фигура Шикари, и борзая, выгибая спину, ленивой трусцой подбежит к ней по траве, чтобы лизнуть руку. Ей казалось также, что вот-вот она увидит в саду Жиля, сидящего, скрестив ноги, на солнцепеке в надвинутой на глаза панаме. Порой, когда она одна или с тетушкой сидела в комнате, ей чудился запах его сигар; она подходила к окну и выглядывала на террасу сквозь щелку между ставнями. Она перестала ходить на прогулки — в одиночестве это было скучно, не ездила больше в Монте-Карло. Уединившись, она много музицировала, но оказалось, что ей не хватает грустного взгляда Жиля и его привычки, подойдя к ней сзади и дотронувшись до ее плеча, просить: «Сыграйте это еще раз». Ей нужен был кто-то, кому нравилось бы то, что она исполняет. Когда некому было оценить, хорошо она играет или нет, пропадала всякая охота садиться за фортепиано.
Получив его записку, она была удивлена и немного обижена — не новостями, которые там содержались, а тоном — он показался ей таким холодным и официальным!
Она села за стол я написала ему дружеское письмо, затем, повинуясь внезапному ребяческому капризу, порвала его и вместо этого написала Ирме, рассказывая, как ей хорошо живется.
Через неделю после отъезда Жиля они с тетушкой оказались на вечернем приеме, который давала некая немецкая баронесса в отеле на восточном побережье залива.
Анфиладу душных комнат переполняла разноязыкая толпа; разговоры и смех сливались в неумолчный гул. Большинство присутствующих обсуждали состояние здоровья — своего и своих знакомых; немецкий профессор, сидя за роялем, то и дело надавливал на клавишу, чтобы проиллюстрировать какой-нибудь свой аргумент; жирный коричневый пудель без устали ходил на задних лапках по комнате, выпрашивая сладости; в углу двое русских с окладистыми бородами приглушенными голосами обсуждали «систему»; пожилая английская леди, флегматично поедая мороженое, жаловалась на зубную боль епископу из колоний, стоявшему с прижатой к животу шляпой. Остальные с отсутствующим видом вышагивали по гравиевым дорожкам сада; они нюхали цветы и все время оборачивались, чтобы обозреть новоприбывших. Здесь, без преувеличения, было представлено все собравшееся в отелях Ривьеры общество.
Миссис Трэвис, усевшаяся в самом прохладном углу комнаты и обмахивавшаяся веером, приняла несколько необычную для себя позу — сильно наклонилась вперед. Она внимала откровениям худосочного помощника приходского священника в надежде пополнить свои познания в искусстве. Не имея собственных взглядов, она считала нужным соглашаться со всем, что он говорил, а ее быстрые глаза тем временем вбирали максимум информации о нарядах и внешности ее соседей. В душе она потешалась над ним, но он был весьма польщен, считая, что его высоко оценили, и даже принес ей вскоре чашку чая.
В центре комнаты группка людей собралась вокруг Джослин; двое из них что-то страстно ей втолковывали, употребляя тяжеловесные, неуклюжие фразы, — оба были немцы. Джослин почему-то особенно очаровывала немцев; их тянуло к ней, как мух на мед.
Один из них говорил ей обычно: «Ах! Ви так много любит этот комбозитор, да?» Другой (одновременно): «Ах! Он имеет шувзтво, бравда?» И Джослин всякий раз приходилось придумывать, как убедить каждого из них, что она ответила первым именно ему.
Она не старалась произвести на них впечатление и желала лишь не задеть их чувства. Ее подвижное, несколько загадочное лицо казалось им очаровательным; картину дополняли ее грациозность и элегантный наряд. Джослин то и дело поворачивалась ко второй даме в их группке, пытаясь вовлечь ее в разговор. Как ни странно, девушка казалась обворожительной и ей, потому что обладала редко встречающимся у красивых женщин даром не вызывать зависть у других представительниц прекрасного пола. Немцы упрашивали ее поиграть; когда она повернулась к роялю, взгляд ее упал на фигуру Жиля, стоявшего снаружи, за балконной дверью; он заложил руки в карманы и смотрел на нее. Девушка сделала резкое, хотя и едва заметное движение и села за инструмент, внезапно покрывшись испариной. Она стала торопливо перелистывать ноты; почему-то ей казалось, что она должна прятать от людей глаза. Вот она заиграла мазурку Шопена; немецкий профессор, наклонившись вперед, с восхищением смотрел на девушку сквозь свои дымчатые очки. Закончив, она встала и под всплеск аплодисментов сказала: