— Прощайте, друг мой, — пробурчал Нильсен, раскрывая свой полосатый зонт, и неспешным, широким шагом двинулся по направлению к железнодорожной станции.
Оставшись один, Жиль снова предался меланхолическому, благоговейному созерцанию закрытых зеленых ставней. Лучи полуденного солнца косо падали на террасу сквозь желтые ветви гигантской мимозы, перевесившиеся через перила; легкое дуновение ветерка со стороны необъятного безмятежного моря доносило до Жиля густой аромат роз и гелиотропов. Маленькие бурые ящерицы, гоняясь друг за другом, бегали вверх и вниз по гладким степам здания, бабочки и жужжавшие мошки кружились над каменным прямоугольником террасы и вокруг нее.
Страсть настолько захватила Жиля, что он не замечал ничего вокруг. Стоило девушке один раз по-другому — чуть-чуть по-другому — пожать ему руку — и мир стал казаться ему иным.
От природы инертный, умеренный в своих потребностях, себялюбивый, он начинал ощущать, что меняются самые основы его сущности. Это было так явно, так неожиданно, так странно! Когда это произошло, он посчитал естественным сменить мир солнечного света и мелодичных звуков, тонких ароматов и ярких красок, мир привычной обыденности, пассивного и скучного любования природой на другой мир, в котором были пронзительная острота желания, боль, наслаждение, полная поглощенность одной идеей и не существовало всего остального.
Всю эту проведенную в Ментоне весну он привыкал к тому новому и восхитительному, что вошло в его жизнь. Точно так же он когда-то долго привыкал к солнцу и свежему воздуху, цветам и морю, ко всему прекрасному, что только было в этом дивном, живописном краю. Потом это стало частью его существа и уже не удивляло его; несмотря на свое английское происхождение, он смотрел на изумленных туристов со сдержанным, снисходительным недоумением южанина, для которого все красоты его чудесного края являются необходимым условием существования.
Он принял еще одно воплощение Красоты как должное, не задумываясь, и наслаждался им день за днем.
У него давно вошло в привычку воспринимать не размышляя и все остальное. Десять лет назад, когда ему было двадцать пять, он женился на польке благородного происхождения и вскоре привез ее, навсегда ставшую инвалидом, на Итальянскую Ривьеру. Они никогда больше не уезжали далеко от своей виллы — это было связано с слишком большими трудностями. Жена его постоянно болела; у нее были свои друзья, цветы, литературные занятия. Он же плыл по течению дней, вполне благополучных, однако медленно, по верно истощавших его жизненные силы и оставлявших после себя ощущение пустоты и скуки, которое с годами не ослабевало.
У него почти не осталось связей с Англией. Его отец, занимавший в стране видное положение, погиб во время охоты; Жилю тогда было четыре года. Мать, красивая и добрая женщина, умерла, когда он оканчивал Итон; смерть ее оставила глубокий след в его сознании, усугубив свойственные ему замкнутость и скрытность. Даже с девушкой, которой он был так безгранично предан, он никогда не говорил о том, что его сильно волновало; казалось, способность к полному доверию у пего спрятана под спудом и приберегается для какого-то более глубокого душевного общения.
В Оксфорде он завел множество друзей; он сдержанно выказывал им симпатию, но когда пришла пора подводить итоги, друзья вынуждены были признать, что не знают его даже в той степени, в какой знают друг друга юноши; он правился им, по остался непонятым.
Когда он покинул Оксфорд, оказалось, что его не привлекает пи одна из профессий. Обладая значительным состоянием, он в силу своего характера неспособен был сделать над собой усилие, если его не побуждали к этому какие-то жизненные интересы или крайняя необходимость. Несколько лет он провел в путешествиях, обычно не имея других целей, кроме развлечения; потом женился. Впоследствии он никак не мог до конца уяснить себе, как это случилось; была дружба, влюбленность, сострадание, но вот прошло уже десять лет, как он связал себя узами с лишенным всяких целей существованием.
Он находил себе какие-то занятия, к примеру изредка наезжал в Монте-Карло и немного играл, каждый год отправлялся охотиться в Алжир или в Марокко, подолгу плавал на яхте вдоль побережья. Но в жизни его не было работы, не было любви..
Они с женой никогда до конца не понимали друг друга. Он, разумеется, всегда был с нею вежлив и галантен, однако имелся в ней некоторый налет интеллектуальности, экспансивной шаловливости, который был ему чужд, поскольку дисгармонировал с его сумрачным, замкнутым характером, с глубоко укоренившейся в нем привычкой к праздности.