Если взглянуть на эту сатиру, переполненную преувеличенными нападками на женские слабости, исключительно как на месть Боккаччо отвергнувшей его даме, то она является недостойной поэта. Но едва ли одна такая цель руководила им. Недаром же возникали даже сомнения, был ли с Боккаччо в действительности тот случай отвергнутой любви, который им описан в «Corbaccio», и не взял ли его поэт просто как более яркую форму для проведения своей идеи. Однако нет оснований утверждать, что эта неудачная любовь Боккаччо вымышлена. Она, вероятно, только помогла ему оглянуться назад и увидеть много дурных сторон там, где он их прежде не видел. В «Corbaccio» он хотел, быть может, показать обратную сторону медали той идеи эмансипации женщин, которая сквозит во всех других его произведениях, и отталкивающим безобразием нарисованной им в «Corbaccio» картины предостеречь от излишних увлечений. В этой сатире Боккаччо является настоящим женоненавистником, в котором никак нельзя узнать автора «Декамерона». Это писал как будто совсем другой человек. Здесь, может быть, есть отчасти и влияние Петрарки, который в позднейшие годы не особенно дружелюбно смотрел на свои юношеские увлечения Лаурой, сделавшись ярым противником женщин, и если вспоминал еще о Лауре, то разве потому, что с его любовью к ней была связана и его слава как поэта.
Впрочем, и Петрарка, и Боккаччо были людьми своего времени, стоявшие на рубеже средних и новых веков. Средневековые понятия о женщинах не могли не найти в них отголоска. Они явились реформаторами всех средневековых воззрений, основателями культуры эпохи Возрождения, но во многом действовали бессознательно, в силу гения, который толкал их на этот путь, иногда, быть может, в противоречии с их убеждениями. Если бы они могли предугадать, до каких пределов дойдет развитие того античного духа, который был вызван ими к жизни, то их бы охватил ужас. Мог ли ожидать религиозный Петрарка, боровшийся лишь с безнравственностью развратного духовенства и бредивший идеальными героями древности, что та самая новая культура, основы которой он заложил, будет впоследствии угрожать самому существованию христианской церкви и вместо доблестей древних героев вызовет к жизни все дурные стороны древнего языческого мира. Быть может, под старость они оба инстинктивно предчувствовали это, и реакция против насажденных ими идей, впоследствии охватившая целые государства, ярко выразилась у Боккаччо в форме того раскаяния и обращения к религии, о которых мы скажем далее. Тем более естественна у Боккаччо, после испытанной неудачи, его старческая ненависть, или, по меньшей мере, презрение к женщинам как отголосок тех средневековых понятий, которые были еще живы. По тогдашним аскетическим воззрениям женщина была во всех отношениях существом низшего разряда, нечистый сосуд наслаждений; безбрачие считалось желанным, почетным и богоугодным делом, а брак – греховным и только по слабости человеческой плоти терпимым состоянием. Хотя женщина в Средние века и воспевалась миннезингерами в возвышенных песнях, но в действительности это поклонение ей было не что иное, как условная ложь. Раба мужчины, она никогда не была его равноправной подругой, и сердечное и умственное общение с женщинами считалось унижающим мужчину. Только эпоха Возрождения принесла женщинам полную эмансипацию от духовного и общественного превосходства мужчины и признала ее способной к высшему развитию; только с этой эпохи началась настоящая общественная жизнь, и женщина заняла в ней подобающее место. Каковы бы ни были крайности, к которым привела эпоха Возрождения и которые вызвали потом неизбежный протест, мы обязаны ей постановкой женского вопроса на ту почву, на которой женщина выросла в полноправного гражданина, подругу и сотрудника мужчины, справедливо деля с ним влияние на течение общественной жизни и способствуя смягчению нравов и более полному, всестороннему развитию духовных сил человека. И то обстоятельство, что Петрарка и Боккаччо в старости стали женоненавистниками, нисколько не умаляет заслуг, которые они своей литературной деятельностью оказали «женскому вопросу». Впрочем, их женоненавистничество проистекало еще и из другого источника. Как люди, чувствовавшие себя стоящими выше повседневных дрязг и домашних интересов, погруженные в научные и литературные занятия, посвятившие этим занятиям всю свою жизнь, они, естественно, искали полной свободы и боялись связать себя хозяйственными заботами и воспитанием детей, если б какой-либо женщине удалось занять место в их доме. В этом отношении примеры древних были им, конечно, хорошо знакомы.
Весной 1359 года Боккаччо посетил все еще жившего в Милане Петрарку. Это свидание, после восьми лет разлуки, доставило обоим друзьям большое наслаждение, и Петрарка весьма неохотно отпустил Боккаччо назад, сетуя на кратковременность его пребывания у искренно расположенного к нему друга.
Вскоре после возвращения домой Боккаччо послал Петрарке, вероятно, в знак благодарности за оказанное гостеприимство, собственноручно им списанную копию «Божественной комедии» Данте, приложив при этом латинское стихотворение, которым приглашал своего друга заняться изучением Данте. Хотя Боккаччо, со свойственными ему тактом и мягкостью, весьма удачно умел обойти в этом предложении все, что могло задеть самолюбие Петрарки, но Петрарка принял этот подарок довольно холодно: известно, что он никогда не симпатизировал Данте и долгое время не хотел читать его. В следующем, 1360-м, году Боккаччо написал морально-философский трактат в форме письма по поводу следующего политического события. Один из его друзей, Пино де Росси, человек уже довольно пожилой, оказался замешанным в заговоре, имевшем целью ниспровержение находившейся тогда во главе правления гвельфской партии, проявлявшей драконовскую строгость и деспотический произвол. Но заговор был открыт сеньорией, и заговорщики были частью казнены, частью подверглись изгнанию. В числе последних был и Пино де Росси. Боккаччо в утешение написал ему письмо, носящее характер философской диссертации. В этом письме Боккаччо, ссылаясь на древних мудрецов и подкрепляя свои доводы историческими примерами, доказывает своему другу-изгнаннику, что для мудреца весь мир – отечество, что для него нет изгнания, а только перемена места жительства, представляющая интерес новизны. Люди высоких душевных свойств умели составить себе выдающееся положение и в чужой стране. Притом же самое пребывание во Флоренции просто противно, потому что управление городом поручено людям недостойным, достигшим своего положения благодаря глупости или злому умыслу своих избирателей. Конечно, не то достойно порицания, что люди низкого происхождения получили высокие посты, это бывало и в древнем Риме – есть примеры Серрана, Цинцината, Мария! – а самое дурное то, что выбранные во Флоренции оказались неспособными к правлению и своим корыстолюбием, надменностью, злопамятностью, завистью и себялюбием повергли город в рабство и угрожают ему гибелью. Надо жалеть не об изгнании, а о том, что раньше не ушел из этого города. Демокрит, чтобы не видеть распущенные нравы афинян, даже сам ослепил себя. Боккаччо ссылается на свой собственный пример; он удалился из Флоренции в Чертальдо, чтобы не быть причастным к тому, что творится во Флоренции, и если бы имел средства, то удалился бы так далеко, чтоб и не слыхать о злокозненности флорентийцев. Далее Боккаччо доказывает, что изгнание дает возможность отличить друзей настоящих от притворных, и притом это удаление от друзей только внешнее, ибо перепиской можно поддерживать единение духовное. О потере богатства печалиться нечего; хотя благоприобретенное богатство весьма полезно, но бедность – почетное состояние, когда в основании ее лежит честность. Богатство очень часто ведет к порче нравов и привело Рим к упадку. Даже семейную жизнь легче переносить в бедности, чем в богатстве, ибо жены при богатстве предъявляют чрезмерные требования, а в бедности, если они действительно любят своих мужей, служат им утешением. Дети бедных вырастают более закаленными и способными к жизненной борьбе, чем дети богатых. Нечего огорчаться и несправедливостью сограждан: эту несправедливость испытывали лучшие люди древности и сам Христос. Заканчивает Боккаччо это письмо извинением, что он утешает друга только одними словами, но никакого другого утешения доставить ему он не может, а затем сообщает, что, уединившись в Чертальдо, он привык к сельской жизни гораздо скорее, чем ожидал, и живет теперь жизнью философа среди природы и, вместо рассказов об обманах и нечистых проделках флорентийских граждан, слушает пение соловьев и других птиц.