“Скажите ему что-нибудь”, – велел создатель “Жестяного барабана” представителю одной шестой человечества. “Это вы мне?” – “Вам. Скажите что-нибудь”.
Подойдя к микрофону, он спросил Беллоу, почему многие американские писатели уклоняются – или, выражаясь сильнее, “отрекаются” – от задачи писать об огромном политическом влиянии Соединенных Штатов в современном мире. Беллоу вскинул голову и изрек величественно: “У нас нет задач. У нас только вдохновение”.
В 1986 году литературе действительно придавалось большое значение. На излете “холодной войны” было важно и интересно послушать восточноевропейских писателей – Данило Киша, Чеслава Милоша, Дьёрдя Конрада, Рышарда Капущинского, – противопоставлявших свои представления о будущем упершемуся в тупик советскому режиму. Омар Кабесас, тогдашний заместитель министра внутренних дел Никарагуа, автор воспоминаний о своем участии в партизанской войне, и палестинский поэт Махмуд Дарвиш делились мыслями, которые мало от кого в Америке услышишь; американские писатели вроде Роберта Стоуна и Курта Воннегута высказывали конкретную критику в адрес властей США, тогда как другие, близкие по складу к Беллоу и Апдайку, пытались заглянуть в глубь американской души. В конце концов конгресс запомнился не легкомысленной своей составляющей, а, напротив, тем, что на нем происходило серьезного. Да, в 1986 году писателям еще вполне естественно было претендовать на звание, по словам Шелли, “непризнанных законодателей мира”, верить, будто литературное творчество способно выступать противовесом государственной власти, видеть в литературе благородную, наднациональную и надкультурную силу, которая может, как прекрасно выразился Беллоу, “еще немножко приоткрыть Вселенную”. По прошествии двадцати лет в оболваненном и напуганном мире ремесленникам пера труднее будет заявлять столь высокие претензии. Труднее, но от этого, наверно, не менее важно.
Дома в Лондоне он вспомнил о приглашении в Никарагуа. Может, правда, пришло ему в голову, полезно было бы отвлечься от мелких литературных неудач и поехать туда, чтобы потом рассказать о людях, преодолевающих реальные трудности. В июле он улетел в Манагуа, а через несколько недель вернулся под столь глубоким впечатлением от увиденного, что не мог ни думать, ни говорить ни о чем другом и любого, кто попадал ему под руку, изводил рассказами про Никарагуа. Существовал единственный способ избавиться от этого навязчивого состояния – и вот в каком-то исступлении он засел за работу и через три недели выдал девяностостраничный текст. По объему вышло ни то ни се – для книги слишком коротко, для статьи слишком длинно. В конечном итоге в переписанном и дополненном виде из рукописи получилась небольшая книжка “Улыбка ягуара”. Он снабдил готовую вещь посвящением Робин Дэвидсон (они тогда еще были скорее вместе, чем врозь) и дал ей прочесть. “Я так понимаю, романа мне уже не видать”, – сказала она, увидев посвящение, после чего обоим расхотелось продолжать разговор.
Его литературный агент Дебора Роджерс интереса к новой книге не проявила, зато Сонни Мехта в срочном порядке выпустила “Улыбку ягуара” в британском “Пикадоре”, а Элизабет Сифтон вскоре вслед за тем – в американском “Вайкинге”. Ведущему ток-шоу на одной из радиостанций в Сан-Франциско, в котором он участвовал во время рекламного турне по Соединенным Штатам, не понравилось, что в книге осуждаются американская экономическая блокада Никарагуа и поддержка администрацией Рейгана противников правительства сандинистов. Ведущий спросил писателя: “Мистер Рушди, в какой мере вы являетесь коммунистической марионеткой?” Своим удивленным смехом – дело было в прямом эфире – он вывел хозяина студии из себя, как не вывел бы никакими словами, если бы они у него нашлись.
Но самые яркие впечатления за все время рекламного турне остались у него от общения с Бьянкой Джаггер, никарагуанкой по рождению, которая интервьюировала его для журнала “Интервью”. При упоминании любого сколько-нибудь видного никарагуанского деятеля, не важно, левой или правой ориентации, Бьянка обыденным тоном, чуть рассеянно говорила: “Да-да, знаю такого, мы с ним какое-то время встречались”. Ее реакция точно характеризовала Никарагуа, маленькую страну с очень малочисленной элитой. Представители враждующих сторон, члены этой самой элиты, вместе ходили в школу, были знакомы с семьями друг друга, а иногда даже, как в случае расколотого надвое клана Чаморро, происходили из одной семьи; и конечно все когда-то друг с другом встречались. Рассказ Бьянки обо всем этом (так и не написанный) был несравненно интереснее – и уж точно богаче интимными подробностями, – чем то, что написал он.