Лиз при этом вскоре поняла: ей, вообще говоря, повезло. Если бы «Шайтанские аяты» опубликовала она, то все последующие напасти — сообщения о заложенной в редакции бомбе, угрозы убийством, возросшие расходы на безопасность, неоднократная эвакуация здания — и внушаемый ими страх запросто могли пустить ко дну новорожденное издательское предприятие, и тогда «Блумсбери» не выпало бы открыть никому не известную, не опубликовавшую до того ни строчки детскую писательницу Джо Роулинг.
И еще: в сражении за «Шайтанские аяты» Эндрю Уайли и Гиллон Эйткен показали себя идеальными союзниками — мужественными, стойкими и непреклонными. Доверяя им представлять свои интересы, он не подозревал, что в одном строю с ними ему предстоит вступить в бой, они в тот момент тоже не догадывались о том, что ожидает их впереди. Но когда грянул гром, он был рад, что эти двое сражаются на его стороне.
Самую высокую цену за права на «Шайтанские аяты» предложило не «Вайкинг», а другое издательство. Оно давало на целых 100 тысяч долларов больше, однако Эндрю с Гиллоном настоятельно советовали это предложение отклонить. Ему в новинку были такие суммы, отказываться от них ему тоже до сих пор не приходилось, поэтому он попросил Эндрю: «Не могли бы вы объяснить причину, по которой мне стоило бы отказаться от лишней сотни тысяч долларов?» Тот был тверд: «Этот издатель вам не подходит». Позже, когда буря уже разразилась, журнал «Нью-Йоркер» напечатал интервью с Рупертом Мердоком, в котором тот категорически утверждал: «Я считаю недопустимым оскорблять чьи бы то ни было религиозные чувства. Поэтому, кстати, я надеюсь, что мои сотрудники никогда бы не стали печатать книгу Салмана Рушди». Руперт Мердок, вполне возможно, и не знал, что кто-то из «его сотрудников» пришел в восторг от романа и с огромным запасом перебил цену конкурентов, но достанься ему издательские права на «Шайтанские аяты», он, судя по его же словам, изъял бы книгу с рынка при первых же признаках скандала. Совет Уайли оказался на удивление дальновидным: Мердок действительно был неподходящим издателем для его книги.
«Заурядной жизни» не бывает в природе. Ему всегда нравилась идея сюрреалистов, что привычка лишает нас умения видеть необычное в жизни; что мы привыкаем к заведенному ходу вещей, к обыденности, что-то вроде пленки или слоя пыли туманит наше зрение, и поэтому от нашего взора ускользает подлинная, чудесная суть земной жизни. Задача художника в том и состоит, чтобы убрать мутную пелену и вернуть нам способность удивляться. Мысль эта представлялась ему очень правильной; но дело не только в привычке — кроме привычной слепоты людям свойственна еще и слепота добровольная. Они делают вид, будто на свете существует заурядное и нормальное, и наглухо замыкаются в этой общераспространенной фантазии, по сути своей гораздо более эскапистской, чем любые эскапистские выдумки. Затворяя за собой дверь собственного жилища, человек укрывается в потаенном мире частной, семейной жизни и отвечает оттуда на вопросы любопытствующих посторонних: все у нас идет своим чередом, и рассказывать-то, собственно, не о чем, все, в общем, в порядке. При этом в глубине души каждый понимает: редко за какой дверью царит монотонный покой. Чаще там творится кромешный ад: злобствуют отцы, напиваются матери, дуются друг на друга братья и сестры, сходят с ума тетушки, тонут в разврате дядюшки, рассыпаются на ходу старики. Вопреки распространенному представлению, семья — это не тот прочный фундамент, на котором зиждется общество, а хаотически-темный источник всего, что гнетет и мучит нас на протяжении жизни. Семья не нормальна, а сюрреалистична; не монотонна, а полна событий; не заурядна, а экстравагантна. Он помнит, с каким восторгом лет в двадцать слушал по радио Би-би-си лекции Эдмунда Лича, великого антрополога и специалиста по Леви-Строссу, годом ранее сменившего Ноэля Аннана на посту ректора Кингз-колледжа. «Семья отнюдь не является основой здорового общества, — говорил Лич. — К семье, с ее душной приватностью и безвкусными тайнами, восходит любая наша неудовлетворенность». Да! — подумал он. — Как мне это знакомо! Семейная жизнь, какой он показывает ее в романах, полна вспышек ярости, оперных поз, размахивания руками, шума и буйства. Читатели, которым его книги не нравятся, будут частенько пенять ему за нереалистичность выдуманных им семей, за то, что они недостаточно «заурядны». От тех же, кто книги его любит, он слышит то и дело: «Эти ваши семьи в точности похожи на мою».