— Вы лишились из-за нее места в школе и хорошего заработка, не так ли?
— Мне не хочется говорить об этом. Недавно я вернулся сюда, в Мэригрин.
— И снова ведете школу, как раньше?
Тяжелое горе, угнетавшее его, заставило, его заговорить.
— Да, я веду школу, — ответил он. — Как раньше? Нет. Меня толька терпят. После надежд, которые я лелеял, и успешного продвижения по службе это последнее прибежище — возвращение к нулю со всеми проистекающими отсюда унижениями. Но все-таки это пристанище. Мне нравится уединенность места, и священник здешнего прихода, знавший меня еще до того, как я, выражаясь чужими словами, поступил так эксцентрично со своей женой и этим погубил свою репутацию учителя, согласился принять мои услуги, несмотря на то что остальные школы закрыли передо мной свои двери. Вот почему, хотя мне и платят пятьдесят фунтов в год, после того как всюду платили двести, я предпочитаю работать здесь, а не ехать в другое место, рискуя подвергнуться прежним нападкам.
— Вы правы. Душевный покой — наша постоянная радость. Ей пришлось не лучше вашего.
— Вы хотите сказать, что ее жизнь сложилась неудачно?
— Как раз сегодня я случайно встретилась с ней в Кеннетбридже. Да, жизнь ее никак нельзя назвать удачной! Муж ее болен, а ее саму гложет тревога. Говорю вам еще раз: вы сделали глупейшую ошибку и получили по заслугам за тот вред, что сами себе причинили. Простите меня за грубость, но вы сами замарали свое гнездо.
— Как так?
— Она была чиста перед вами.
— Какой вздор! Они даже не обжаловали развода.
— Потому что не придавали этому значения. Она была не виновата в том, на основании чего вы получили свободу, — не виновата, по крайней мере, в то время, когда вас разводили. Я видела ее после этого и из разговора с ней убедилась в этом.
Филотсон судорожно ухватился за край двуколки: сообщение Арабеллы явно ошеломило и расстроило его.
— Однако… она же хотела уйти от меня, — возразил он.
— Да. А вам не надо было ее отпускать. Только так и обуздывают зазнаек, которые, правы они или виноваты, воображают о себе невесть что. Ничего, живо одумалась бы! Мы ведь все одинаковые. Так уж заведено на свете! В конце-то концов все к тому же и сводится! Как он — не знаю, но думаю, она все еще любит своего муженька. А вы слишком поспешили. Я бы на вашем месте не отпустила ее! Держала бы на цепи, пусть побрыкалась бы, потом бы смирилась. Нет ничего вернее рабства и жесткой хватки для укрощения нас, женщин! Кроме того, на вашей стороне закон… Моисей это понимал. Вы помните, что он говорит?
— К сожалению, что-то не припоминаю сейчас, мэм.
— А еще называетесь учителем! Я часто думала о словах Моисея, слушая их в церкви, хотя в то время была еще не прочь погулять с кавалером. "И будет муж чист от греха, а жена понесет на себе грех свой". Это чертовски несправедливо по отношению к нам, женщинам, но мы должны улыбаться и молчать. Ха-ха-ха!.. Ну что ж, ваша жена получила по заслугам!
— Да, — промолвил Филотсон с горечью, — жестокость — закон, господствующий в природе и в обществе, и мы при всем своем желании не можем его обойти!
— Так не забывайте о нем в следующий раз, мистер Филотсон.
— Ничего не могу обещать вам, мэм. Я очень мало знаю женщин.
Они спустились на равнину неподалеку от Элфредстона и, минуя городские окраины, подъехали к мельнице, где, по Словам Филотсона, у него было дело; здесь они остановились, и учитель, всецело поглощенный какими-то своими мыслями, сошел с двуколки и распрощался с ними.
Тем временем Сью, повеселевшая было от неожиданного успеха своей торговли на ярмарке, снова вернулась к печальным мыслям. Когда все ее "кристминстерские пирожки" были проданы, она повесила на руку пустую корзину и скатерть, которой накрывала лоток, отдала остальные вещи мальчику и направилась вместе с ним домой. Пройдя с полмили по переулку, они встретили старушку, которая несла на одной руке ребенка в распашонке, а другой вела малютку, еще неуверенно стоявшую на ногах.
Сью поцеловала детей и спросила:
— Как он себя чувствует?
— Все лучше и лучше! — радостно ответила миссис Эдлин. — Не беспокойтесь, ваш супруг поправится еще до того, как вы снова станете матерью.
Повернув за угол, они подошли к старинным, крытым темной черепицей домикам, окруженным садами и фруктовыми деревьями. В один из них они вошли, без стука подняв щеколду, и сразу оказались в общей комнате, где в кресле сидел Джуд. Обостренные черты его и без того тонкого лица и детски вопрошающий взгляд говорили о том, что он перенес тяжелую болезнь.