Уважающая тебя
Арабелла Картлетт"
Лицо Сью выражало смятение.
— Что же теперь делать, милый? — чуть слышно прошептала она.
Джуд не отвечал, и Сью с тревогой глядела на него, с трудом переводя дыхание.
— Вот это новость! — наконец проговорил он как бы про себя. — Возможно, все это правда, я не могу это проверить. Разумеется, если она верно указывает бремя рождения — он мой. Но почему она ничего не сказала, когда мы встретились в Кристминстере и приехали сюда в тот вечер? Ах да, помнится, она говорила, будто у нее что-то на душе и ей хотелось бы открыть мне это, если мы когда-нибудь будем жить вместе.
— Похоже, этот бедный ребенок никому не нужен, — заметила Сью, и глаза ее наполнились слезами.
Тем временем Джуд уже пришел в себя.
— Мой он или не мой, — сказал он, — воображаю, какие у него понятия о жизни! Будь я не так беден, ни минуты не задумался бы над тем, чей это ребенок, а просто взял бы его к себе. В конце концов, что значит какой-то несчастный вопрос о происхождении? Подумать хорошенько, так не все ли равно, твой ребенок по крови или нет. Все малыши нашего века — дети всех нас, взрослых современников, и имеют право на нашу общую о них заботу. В конце концов, такая чрезмерная любовь родителей к собственным детям и неприязнь к чужим, так же, как классовость, патриотизм, чувство самосохранения и другие наши свойства, в своей основе есть не что иное, как жалкое стремление видеть в себе что-то исключительное.
Сью вскочила с места и страстно расцеловала Джуда.
— Ты прав, милый! Возьмем его к себе! А если он не твой — тем лучше. Я все-таки надеюсь, что он не твой, хотя, быть — может, это дурно с моей стороны. Нет, если он не твой, нам надо его усыновить!
— Можешь думать о нем, как тебе больше нравится, странный ты человек, — сказал Джуд. — Мне-то, во всяком случае, не хочется бросать несчастного мальчугана на произвол судьбы. Подумай только, какая жизнь ждет его в лэмбетском трактире, — там так легко попасть под дурное влияние. Матери он не нужен, она его почти не знает, а отчиму он и вовсе чужой. "Да сгинет день, в который я родился, илочь, в которую сказано: "Зачался человек!" Так рано или поздно может сказать о себе этой мальчик — мой мальчик, быть может?
— Нет, нет!
— Заявление о разводе подавал я, значит, на мне лежит обязанность заботиться о ребенке.
— Так это или не так, мы все равно должны его взять. Я, как смогу, заменю ему мать, а уж прокормить-то мы его прокормим. Я буду больше работать… Интересно, когда он приедет?
— Недели через две-три, я думаю…
— Мне бы так хотелось… Когда же мы наберемся храбрости и поженимся, Джуд?
— Когда ты решишься на это, тут же решусь и я. Вся зависит от тебя, дорогая. Скажи слово — и все будет сделано.
— До приезда мальчика?
— Конечно.
— Быть может, у него тогда будет дом как дом, — прошептала она.
После этого Джуд написал Арабелле письмо в строгом деловом тоне с просьбой направить к ним мальчика, как только тот прибудет в Англию; при этом он не выразил ни малейшего удивления по поводу ее сообщения и ни словом не обмолвился о том, считает ли он себя отцом ребенка и каково было бы его отношение к ней, узнай он все это раньше.
На следующий день в поезде, что приходит в Олдбрикхем из Лондона около десяти часов вечера, в полутьме вагона третьего класса можно было видеть бледное личико мальчика с большими испуганными глазами. Шея его была повязана белым шерстяным шарфом, поверх которого болтался на веревочке ключ, поблескивавший при свете лампы. За ленту шляпы был засунут детский железнодорожный билет. Мальчик почти не сводил глаз с сиденья напротив и не выглядывал в окно, даже когда поезд останавливался и выкликалось название станции. В купе с ним сидели трое пассажиров, и среди них работница, державшая на коленях корзинку с пестрым котенком. Порою она приоткрывала крышку корзинки, котенок высовывал голову и начинал проделывать уморительные штуки, вызывая смех у всех пассажиров, кроме одинокого мальчугана с ключом и детским билетом, который смотрел на него своими большими глазами и как будто говорил: "Всякий смех происходит от недоразумения. Ведь если взглянуть трезво, ничего нет смешного в этом мире".
Изредка на остановках в купе заглядывал проводник и говорил, обращаясь к мальчику:
— Все в порядке, дружище, сундук твой цел и невредим в багажном вагоне.
— Спасибо, — безжизненным голосом отвечал мальчик, тщетно силясь улыбнуться.
Этого ребенка можно было бы назвать Старостью, замаскированной под Младость, причем так неудачно, что ее подлинная сущность вылезала из всех прорех. Казалось, мощная волна, вздымающаяся из темной глубины веков, то и дело вторгалась в утро дней этого ребенка, и он, равнодушно отворачиваясь от жизни, обращал свой взор назад, на огромный Океан Времени.
Пассажиры один за другим начали подремывать, даже котенок свернулся в клубок, устав возиться в тесноте, и только мальчик по-прежнему сидел неподвижно. Он как бы бодрствовал теперь и за себя и за них, подобно пленному и превращенному в карлика божеству, бесстрастно взирая на своих спутников, будто видел перед собой не их самих, а весь завершенный круг их жизней.
Это был сын Арабеллы. С обычной своей беспечностью она собралась написать о нем мужу лишь накануне прихода парохода, когда откладывать больше было невозможно, хотя она знала дату его приезда и за несколько недель до этого и в Олдбрикхем приезжала с намерением объявить Джуду о существовании малыша и о скором его прибытии. В этот самый день после полудня, когда она получила ответ от своего бывшего мужа, пароход, на борту которого находился ее сын, пришвартовался в лондонских доках, и знакомые, которым он был поручен, посадили его в кеб, сказали мальчику лэмбетский адрес Арабеллы и, распрощавшись с ним, отправились своей дорогой.
Когда он появился в трактире "Три рога", мать осмотрела его с таким видом, будто хотела сказать: "Ну, ничего другого я от тебя и не ожидала", — дала ему поесть, сунула немного денег и, невзирая на поздний час, отправила к Джуду с ближайшим поездом, чтобы он не попался на глаза ушедшему куда-то Картлетту.
Поезд пришел в Олдбрикхем, и мальчика вместе с его сундуком выставили на безлюдную платформу. Контролер взял у него билет и, чувствуя, что тут что-то не так, спросил, куда он направляется один в такой поздний час.
— На Спринг-стрит, — безучастно ответил малыш.
— Но ведь это очень далеко, чуть ли не за городом, все уже лягут спать, пока ты дойдешь.
— Мне надо туда.
— С таким сундуком тебе придется взять извозчика.
— Нет, я должен идти пешком.
— Ну ладно. Тогда оставь сундук здесь, пришлешь за ним потом. Половину пути проедешь на омнибусе, а дальше пойдешь сам.
— Я не боюсь.
— А почему тебя никто не встретил?
— Наверное, не знали, что я приеду.
— К кому же ты приехал?
— Мама не велела говорить об этом.
— Ну, тогда я могу позаботиться о твоем сундуке, а ты шагай, да побыстрее!
Мальчик молча вышел на улицу и, оглядевшись вокруг, убедился, что никто не идет и не следует за ним. Пройдя немного, он спросил, где находится нужная ему улица, и получил ответ, что ему надо идти прямо до самой окраины.
Он двинулся вперед ровным, механическим шагом и в походке его было что-то безличное, как в движений волны, ветра или облака. Он точно придерживался указанного ему направления и не бросал по сторонам любопытных взглядов. Чувствовалось, что у этого ребенка совсем иные представления о жизни, чем у других мальчиков. Дети начинают с частности и лишь потом переходят к обобщениям; они сперва знакомятся с близлежащим, затем мало-помалу постигают общее. Этот же малыш, вероятно, начал с общих жизненных истин и никогда не интересовался частностями. Для него дома, ивы и темные просторы полей вокруг были не кирпичными строениями, деревьями и лужайками, а абстрактными понятиями человеческого жилья, растительности и обширного, погруженного во мрак мира.