Подкрепившись завтраком, он поднялся в свою прежнюю комнату и лег, по рабочей привычке не раздеваясь, только сняв куртку. Он проспал недолго и проснулся словно в аду. И то действительно был ад — ад от сознания, что все рухнуло, и честолюбивые планы, и любовь. Он вспомнил о той пропасти, в которую пал перед тем как покинуть эти места; она казалась ему тогда бездонной, однако теперешняя была глубже. Тогда были разбиты наружные бастионы его надежд, теперь же была прорвана и вторая линия.
Будь он женщиной, он бы разрыдался от огромного нервного напряжения. Но его мужское достоинство отвергало такое облегчение, он лишь крепче стиснул зубы, и вокруг рта у него легли складки, — совсем как у Лаокоона, — а между бровей появились морщины.
Ветер раскачивал деревья и печально гудел в камине, словно басы органа. Листочки плюща, увившего ограду расположенного по соседству заброшенного кладбища без церкви, больно клевали друг друга, скрипел флюгер новой церкви в стиле викторианской готики, построенной на новом месте. Но слышалось еще среди всех этих звуков какое-то глухое бормотанье, непохожее на ветер. Это был голос. Джуд сразу догадался, в чем дело: в нижней комнате вместе с бабкой молился помощник священника. Джуд вспомнил: бабушка говорила, что он должен прийти. Но вот голоса стихли, и на лестнице послышались шаги. Джуд приподнялся и крикнул:
— Постойте!
Шаги направились к его двери, которая была открыта, и в комнату заглянул человек. Это был молодой священник.
— Вы, наверное, мистер Хайридж? — сказал Джуд. — Моя бабушка часто говорила о вас. Ну а я вот только что вернулся домой, что называется, докатился, хотя когда-то у меня были самые лучшие намерения. А теперь — черная меланхолия, да вдобавок пьянство и всякое такое…
Джуд понемногу раскрыл перед молодым священником свои прежние планы и что он делал для их осуществления, но, сам того не замечая, он больше говорил о своих честолюбивых замыслах, чем о проблемах теологии, хотя честолюбие было ему менее всего свойственно.
— Теперь-то я вижу, какого я свалял дурака, сам во всем виноват, — добавил он в заключение. — Но я ничуть не жалею, что рухнули мои надежды на поступление в университет. И не начал бы все сначала, даже если успех был бы мне обеспечен. Мирской успех меня больше не интересует. Но я чувствую в себе желание делать что-то доброе и горько сожалею о церкви, о том, что потерял возможность стать ее служителем.
Молодой священник, человек в этих краях новый, был глубоко тронут и под конец сказал:
— Если вы действительно чувствуете призвание служить богу, — а на основании нашей беседы я не стал бы утверждать обратное, ибо вы рассуждаете как человек разумный и образованный, — то вы могли бы приобщиться к церкви в качестве лиценциата. Но вы должны решительно покончить с питьем.
— Это далось бы мне легко, если бы только меня поддерживала хоть какая-нибудь надежда.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
В МЕЛЧЕСТЕРЕ
И не было девушки, подобной ей.
О жених!
I
Это была новая идея — посвятить себя жизни духовной и альтруистической, столь отличной от жизни мыслителя и честолюбца. Человек может читать проповеди и делать добро ближним и без диплома об окончании кристминстерского университета по двум специальностям, а приобретя лишь самые элементарные познания. Былое увлечение Джуда, рисовавшего себя в самых смелых своих мечтах епископом, было продиктовано не нравственным или религиозным порывом, а скорее, мирским честолюбием, облаченным в стихарь. Он сильно подозревал, что его план если и не был таким первоначально, то, во всяком случае, выродился в тот вид всеобщего беспокойства, которое не имело ничего общего с благородными побуждениями и было всего лишь искусственным продуктом цивилизации. В наше время тысячи молодых людей идут той же стезей, пытаясь найти самого себя. Какой-нибудь сластолюбец, который имел жену и пил да ел в свое удовольствие, беспечно проводя дни свои в праздности и суете, казался Джуду куда привлекательнее его самого.
Однако пойти в священнослужители без какого-либо духовного образования означало, что за всю свою карьеру ему никак не подняться выше места смиренного помощника священника, прозябающего в глухой деревушке или городских трущобах, но в этом было нечто добродетельное и величественное, возможно — подлинная религиозность и достойный путь искупления для человека, в котором говорит совесть.
Эта новая мысль, явившись по контрасту с прежними его намерениями в столь выгодном свете ободрила Джуда, пребывавшего в унынии и одиночестве, и, можно сказать, в последующие несколько дней нанесла coup de grace[13] его ученой карьере, которой было отдано более десяти лет жизни. Однако он довольно долго бездействовал и ничего не предпринимал ради нового своего замысла. Он брался за разную мелкую работу в окрестных деревнях: ставил и надписывал надгробия, смирясь с тем, что в глазах полудюжины фермеров и крестьян, которые удостаивали его кивком, он — неудачник, пропащий человек.