Снова повеяло философией, а после утренних потрясений я не был уверен, что она очень уж мне нужна. Но голос Бена Крила тек подобно успокаивающему сиропу, которым мама поила меня и Флэкси, когда мы начинали кашлять.
— Каждый мальчик в Уильямс-Форде — каждый мальчик, достаточно взрослый, чтобы служить родине, — прямо сейчас осознает, как же ему не хочется покидать место, которое он знает лучше всего. Подозреваю, тебе знакомо это чувство.
— Я хочу этого не больше и не меньше, чем все остальные.
— Я не ставлю под сомнение твою храбрость или преданность. Просто понимаю, тебе ведомо, какой может быть жизнь в другом месте, особенно если принять во внимание твою дружбу с Джулианом Комстоком. Я уверен, Джулиан — прекрасный молодой человек и истый христианин. Едва ли он может быть другим, ведь твой друг — племянник человека, держащего в кулаке всю нацию. Но его жизнь слишком отлична от твоей. Он привык к городам, к фильмам вроде того, что мы смотрели в зале прошлой ночью, — а я приметил тебя там, ведь сидел на заднем ряду, — к книгам и идеям, которые могут поразить, завлечь такого молодого человека, как ты, показаться другими. Я не прав?
— Едва ли, сэр.
— Большая часть из того, о чем рассказывает тебе Джулиан, правда. Я и сам попутешествовал, как ты знаешь. Видел Колорадо-Спрингс, Питсбург, даже Нью-Йорк. Наши восточные города — это великие, гордые мегаполисы, одни из самых крупных и наиболее продуктивных в мире. Их надо защитить, это одна из причин, почему мы стараемся прогнать голландцев из Лабрадора.
— Естественно, вы правы.
— Рад, что ты согласен со мной, так как молодые люди вроде тебя часто попадаются в одну нехитрую ловушку. Иногда мальчик решает, что один из этих великих городов станет местом, куда ему удастся сбежать, местом, где он сможет забыть обо всех своих обязательствах, уроках морали, усвоенных от матери. Простые вещи вроде веры или патриотизма кажутся ему бессмысленным грузом, который нужно сбросить с плеч, если тот слишком тяжел.
— Я не такой, сэр.
— Естественно, нет. Но тут есть еще один нюанс. Возможно, тебе придется покинуть Уильямс-Форд из-за призыва. А у многих мальчиков появляется мысль, что если им суждено уйти, не лучше ли сделать это по своей воле, найти свою судьбу на улицах большого города, а не в батальонах Атабаскской бригады. Ты, конечно, можешь отрицать это, Адам, но ты бы не был человеком, если бы такие мысли не приходили тебе в голову.
— Нет, сэр, — пробормотал я и, должен признать, ощутил, как во мне поднимается чувство вины, ибо на самом деле рассказы Джулиана о городской жизни, двусмысленные уроки Сэма и «История человечества в космосе» смутили меня.
Возможно, я действительно забыл о своих обязательствах по отношению к деревне, столь уютно раскинувшейся в синеватой дымке далей.
— Я знаю, — сказал Бен Крил, — что жизнь не всегда была легкой для твоей семьи. Вера твоего отца стала для вас испытанием, а мы не всегда были хорошими соседями — говорю от имени всей общины. Возможно, ты был лишен некоторых вещей, ставших для других привычными: походов в церковь, пикников, общения с друзьями… Ну, даже Уильямс-Форд не идеален. Но я обещаю тебе, Адам: если ты окажешься в бригаде, особенно если пройдешь через испытание войной, то увидишь, как мальчики, оскорблявшие тебя на пыльных улицах родного города, становятся твоими лучшими друзьями и храбрейшими защитниками, а ты — их. Судьба и общее наследие связывают нас так, что в обычное время эти незримые нити не видны, но они тут же проявляются в ярком сиянии битвы.
Я столько лиха изведал от колкостей других мальчиков (например, они часто кричали, что мой отец «растит гадюк так же, как другие — цыплят») и сейчас едва ли мог поверить утверждению Бена Крила. Правда, о современных методах ведения войны я знал совсем немного, если не считать прочитанного в романах мистера Чарльза Кертиса Истона, поэтому служитель Доминиона мог и не врать. В результате от роившихся в моей голове планов, не совпадавших со словами Крила, я почувствовал себя еще хуже.
— Вот так, — подытожил Бен Крил. — Ты меня слышишь, Адам?
Я слышал. Едва ли мог не слышать. В церкви звонил колокол, созывая паству на одну из всеобщих служб. Это был серебряный звук зимнего воздуха, одновременно грустный и утешающий, мне захотелось чуть ли не бежать к нему — спрятаться внутри, словно я снова стал ребенком.
— Меня там ждут, — встрепенулся Крил. — Ты извинишь меня, если я поеду вперед?
— Да, сэр. Не беспокойтесь обо мне.
— Если только мы поняли друг друга, Адам. Не надо грустить! Будущее может оказаться гораздо светлее, чем ты ожидаешь.
— Спасибо за ваши слова, сэр.
Я еще постоял на обрыве, наблюдая, как лошадь Бена Крила несет его к городу. Даже на солнце было холодно, и меня трясло, может, больше из-за внутренней борьбы, чем от погоды. Местный представитель Доминиона заставил меня стыдиться самого себя, вольные мысли последних лет неожиданно повернулись ко мне другой стороной. После его слов я понял, сколько же простых истин отбросил, соблазнившись философией молодого аристократа-агностика и старого еврея.
Потом я вздохнул и направил Восторга по тропе к Уильямс-Форду, желая объяснить родителям, где был, и заверить их, что не слишком-то страдаю от грядущего призыва и готов с радостью вступить в войска.
Я настолько пал духом из-за утренних событий, что не оторвал взгляда от земли, даже когда Восторг выехал на тропу, которой до этого проходил. Как уже говорилось, снег, выпавший накануне ночью, никто не потревожил. Я видел отпечатки копыт Восторга так же четко, как цифры в книге. (Бен Крил, наверное, провел ночь в поместье и, когда покинул меня на обрыве, отправился в город прямой дорогой; я же опять поехал вдоль реки.) А потом я добрался до того места, где мы с Джулианом расстались прошлой ночью. Здесь оказалось гораздо больше следов…
И еще я увидел кое-что написанное (в буквальном смысле) на снегу — и это меня сильно встревожило.
Я тут же осадил коня.
Посмотрел на юг, в сторону Уильямс-Форда. Посмотрел на восток, куда ускакал Джулиан.
Потом глубоко вдохнул ледяной воздух и направился по следу.
VI
Дорога, идущая через Уильямс-Форд с востока на запад, не самая людная, особенно зимой.
Южная дорога — ее еще иногда называли Проволочной, из-за телеграфных линий, шедших вдоль нее, — соединяла город с железнодорожной станцией в Конноте, а потому там всегда было оживленное движение. Но вот восточная фактически вела в никуда: это были остатки дороги, построенной еще древними людьми, по которой путешествовали в основном мусорщики и свободные антиквары, да и то лишь в теплые месяцы. Наверное, если пойти по ней туда, куда она ведет, то в конце концов можно добраться до Великих Озер или даже еще дальше на запад, а если последовать в противоположном направлении, то можно легко затеряться среди размывов и оползней Скалистых гор. Но железная дорога и дорожная магистраль дальше к югу избавили нас от необходимости ездить по восточной дороге.
Тем не менее она была под пристальным присмотром там, где выходила за пределы Уильямс-Форда. Резервисты поставили человека на холме, с которого открывался вид на дорогу, — того самого, где Джулиан и Сэм собирали смородину по пути со Свалки в прошлом октябре. И тут надо иметь в виду, что резервистов держали подальше от линии фронта не просто так. У них у всех были те или иные изъяны разума или тела. В их рядах состояли или раненые ветераны без рук или без ног, или же слишком простые и тупые люди, не годящиеся для службы в дисциплинированном солдатском отряде. Я не могу сказать ничего конкретного о человеке, поставленном в дозор на холме, но если он и не был идиотом, то совершенно точно не имел даже отдаленного понятия о маскировке, так как его силуэт (и его винтовки) очень хорошо выделялся на фоне яркого неба. Хотя, возможно, в этом и заключался смысл: дать понять потенциальным беглецам, что дороги перекрыты.